Кофта заинтересовала, разумеется, не только швейцаров. О ней позже вспоминали все. Одни хвалили футуристов за элегантность, другие бранили за «шутовской наряд», «желтую распашонку кухарки». Газета «Утро» даже опубликовала своеобразный обзор новейшей поэтической моды: «Привлекала внимание публики и знаменитая желтая кофта Маяковского. Желтая кофта оказалась обыкновенной блузой без пояса, типа парижских рабочих блуз, с отложным воротником и галстуком. На красивом, смуглом и высоком юноше блуза производила очень приятное впечатление».

В.В. Маяковский в желтой кофте

Скоро кофта стала символом бунта. Корней Чуковский вспоминал: «Эту желтую кофту я пронес в Политехнический музей контрабандой. Полиция запретила Маяковскому появляться в желтой кофте перед публикой. У входа стоял пристав и впускал Маяковского только тогда, когда убеждался, что на нем был пиджак. А кофта, завернутая в газету, была у меня под мышкой. На лестнице я отдал ее Владимиру Владимировичу, он тайком облачился в нее и, эффектно появившись среди публики, высыпал на меня свои громы».

Но желтой кофте был отмерян не долгий век. В конце 1914 года Маяковскому понадобились деньги для очередной поездки в Петербург, а финансовое положение в семье оказалось совсем тяжелым. Владимир отнес большую часть своей одежды старьевщику, в числе прочего и ту самую кофту.

Но Маяковский еще напишет ей своеобразную эпитафию:

7 мая 1913 года на торжественном вечере, устроенном в честь вернувшегося из-за границы К.Д. Бальмонта, Маяковский выступил с приветственной речью, обращенной к герою торжества «от имени его врагов». На вечере присутствуют Брики. Позже Лилия Юрьевна вспоминала: «Он говорил убедительно и смело, в том роде, что это раньше было красиво „дрожать ступенями под ногами“, а сейчас он предпочитает подниматься на лифте. Потом я видела, как Брюсов отчитывал Володю в одной из гостиных Кружка: „В день юбилея… Разве можно?!“ Но явно радовался, что Бальмонту досталось… Мне и Брику все это очень понравилось, но мы продолжали возмущаться, я в особенности, скандалистами, у которых ни одно выступление не обходится без городового и сломанных стульев».

Но знакомство в тот день не состоялось. Осенью того же года Маяковский встретился у общих знакомых с младшей сестрой Лили Эльзой. Лиля и Осип в то время уехали в Петербург. Позже Лиля будет вспоминать: «Эти два года {1912–1913 гг. – Е. П.}, что я прожила с Осей, самые счастливые годы моей жизни, абсолютно безмятежные».

Стихи Маяковского начинают хвалить, «брать на заметку» и поэты, не поддерживающие движение футуризма. Вадим Шершеневич пишет: «Если бы было можно отметить только хорошее – я сказал бы только о Маяковском. Его поэмы стали неожиданно сильны, интересны; образы, помимо новизны отличаются меткостью; ритм интересен и свое – образен; сюжет всюду подходит под форму…».

Девятнадцатого октября Маяковский выступает на открытии футуристического кабаре «Розовый фонарь» в Мамоновском переулке, с чтением стихотворения «Нате!» («Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир…»). Его тема – противопоставление поэтической жизни духа – «я – бесценных слов мот им транжир» – и обывательского довольства «толпы» была банальной еще в середине XIX века. Но Маяковский сумел вдохнуть в эту старую тему новую жизнь – выразить эту мысль предельно грубо и натуралистично, при этом, заметим, не прибегая к ненормативной лексике. Он показал, что в определенном контексте даже такие сугубо невинные слова, как «жир», «капуста», «щи», «устрица», «калоши» (с рифмой – «вошь»!) могут звучать как оскорбительные. И слушатели оскорбились. «Московская газета» писала: «…публика пришла в ярость. Послышались оглушительные свистки, крики „долой“. Маяковский был непоколебим, продолжая в указанном стиле. Наконец решил, что его миссия закончена, и удалился».

Второго декабря состоялось первое представление трагедии «Владимир Маяковский» в Театре «Луна-парк» в Петербурге. На премьере побывали А.А. Блок и В.Э. Мейерхольд. Пьеса казалась зрителям полной «наивного эгоизма» (так отзывался о ней Лившиц). Он вспоминает: «На сцене двигался, танцевал, декламировал только сам Маяковский, не желавший поступиться ни одним выигрышным жестом, затушевать хотя бы одну ноту в своем роскошном голосе: он, как Кронос, поглощал свои малокровные детища.

Впрочем, именно в этом заключалась „футуристичность“ спектакля, стиравшего – пускай бессознательно! – грань между двумя жанрами, между лирикой и драмой, оставлявшего далеко позади робкое новаторство „Балаганчика“ и „Незнакомки“. Играя самого себя, вешая на гвоздь гороховое пальто, оправляя на себе полосатую кофту, закуривая папиросу, читая свои стихи, Маяковский перебрасывал незримый мост от одного вида искусства к другому и делал это в единственно мыслимой форме, на глазах у публики, не догадывавшейся ни о чем.

Театр был полон: в ложах, в проходах, за кулисами набилось множество народа. Литераторы, художники, актеры, журналисты, адвокаты, члены Государственной думы – все постарались попасть на премьеру. Помню сосредоточенное лицо Блока, неотрывно смотревшего на сцену и потом, в антракте, оживленно беседовавшего с Кульбиным[75]. Ждали скандала, пытались даже искусственно вызвать его, но ничего не вышло: оскорбительные выкрики, раздававшиеся в разных концах зала, повисали в воздухе без ответа».

Для этой поездки Маяковскому и пришлось продать свою желтую блузу. Впрочем, Лифшиц вспомнит Маяковского на сцене именно в этой блузе – кажется, она уже обрела собственную жизнь и стала бессмертной, наподобие неразменного рубля.