Бурной радости не было конца. Володя пришел к вечеру. Помню, он мыл руки и с намыленными руками все время обнимал нас и целовал, приговаривая: „Как я рад, бесконечно рад, что я дома с вами“. Володя вышел из тюрьмы в холодный день в одной тужурке Строгановского училища. Пальто его было заложено. Мы просили Володю дождаться утра, чтобы достать где-нибудь денег и выкупить пальто. Но Володя, конечно, не мог отказать себе в страстном желании видеть друзей».

Из Строгановского училища его отчислили как пропустившего сессию. В течение полутора лет Маяковский занимается в различных художественных студиях, педагоги с похвалой отзывались о его даровании и целеустремленности: «Это был удивительно трудоспособный ученик, работал очень старательно: раньше всех приходил и уходил последним… Способности у него были большие. Я считал, что он будет хорошим художником».

В августе 1911 года он выдержал экзамены в Училище живописи, ваяния и зодчества и сразу же познакомился с Давидом Бурлюком. И сам того еще не зная, вступил на скользкий путь поэтического авангарда.

В автобиографии Маяковский отзывается о Бурлюке очень тепло: «Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом». Но хорошая дружба просто обязана начаться с хорошей ссоры. И только в самом крайнем случае с молчаливого недоброжелательства. Вот что пишет Маяковский о первых впечатлениях от будущего лучшего друга: «В училище появился Бурлюк. Вид наглый. Лорнетка. Сюртук. Ходит напевая. Я стал задирать. Почти задрались». А какие первые впечатления остались у Бурлюка? «Какой-то нечесаный, немытый, с эффектным красивым лицом апаша верзила преследовал меня своими шутками и остротами „как кубиста“. Дошло до того, что я готов был перейти к кулачному бою».

Настоящий роман «Гордость и предубеждение» в исполнении двух юнцов.

Впрочем, Бурлюк не так уж юн. Ему уже 33 года, он более чем на 10 лет старше Маяковского. Уроженец харьковской губернии, отец – агроном и смотритель имения графа А.А. Мордвинова. У Давида было два брата и три сестры, двое из них – Владимир и Людмила – тоже стали художниками, один – Николай – поэтом. Семья живет в достатке. Крученых, гостивший у Бурлюков, еще в Харькове вспоминает: «У Бурлюков все было поставлено на такую широкую ногу, что моя ничтожная личность пропадала в общем хаосе. К управляющему сходилось множество народу, стол трещал от яств… К завтракам и обедам сходилась большая семья, масса знакомых, гостивших здесь, и все, кто имел дело к управляющему: врач, контрагенты. Стол накрывался человек на сорок. Думается, что и у графа Мордвинова не было такого приема… После обеда, когда столовая пустела, братья Бурлюки, чтоб размяться, пускали стулья по полу, с одного конца громадной залы на другой… Затем мы шли в сад писать этюды. За работой Давид Давидович читал мне лекции по пленэру. Людмила Давидовна, иногда ходившая к нам на этюды, прерывала брата и просила его не мучить гостя словесным потоком. В ответ на это Давид Давидович сначала как-то загадочно, но широко и добродушно улыбался. Лицо его принимало детское, наивное выражение. Потом все это быстро исчезало, и Давид Давидович строго отвечал:

– Мои речи сослужат ему большую пользу, чем шатанье по городским улицам и ухаживание за девицами!»

Давид занимался живописью в Казанском и Одесском художественных училищах, затем в Мюнхене и в Париже. В печати дебютировал в 1899 году. У него в самом деле есть чему поучиться, и скоро Маяковский это поймет.

В училище они задирают друг друга (точнее, задирает Маяковский, Бурлюк обороняется, пытаясь при этом не навредить себе). Но когда встречаются вне школьных стен, понимают, что делить им нечего, зато они могут разделить возмущение – недостаточно авангардной музыкой Рахманинова, например. «Благородное собрание. Концерт. Рахманинов. Остров мертвых. Бежал от невыносимой мелодизированной скуки. Через минуту и Бурлюк. Расхохотались друг в друга. Вышли шляться вместе. Разговор. От скуки рахманиновской перешли на училищную, от училищной – на всю классическую скуку. У Давида – гнев обогнавшего современников мастера, у меня – пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм».

Д.Д. Бурлюк

Кстати, в тот вечер исполняли симфоническую поэму «Остров мертвых» – произведение далеко не классическое, символистам оно наверняка понравилось бы. Но «на слух» молодежи символизм уже безнадежно устарел, его авангард недостаточно авангарден.

Скоро уже, 25 февраля 1912 года, сам Маяковский впервые выступает публично на диспуте о современном искусстве, устроенном обществом художников «Бубновый валет». Его речь произвела большое впечатление на Крученых, который выступал в тот вечер вместе с Бурлюками и Маяковским. Позже Крученых вспоминал: «Маяковский прочел целую лекцию о том, что искусство соответствует духу времени, что, сравнивая искусство различных эпох, можно заметить: искусства вечного нет – оно многообразно, диалектично. Он выступал серьезно, почти академически».

17 ноября он в первый раз читает свои стихи на публике в Петербурге, в «Бродячей собаке». Публика аплодирует.

Крученых продолжает рассказ: «Бурлюк, Маяковский и я после этого предложили „Бубновому валету“ (Кончаловскому, Лентулову, Машкову и др.) издать книгу с произведениями „будетлян“[71]. Название книги было „Пощечина общественному вкусу“. Те долго канителили с ответом и, наконец, отказались. У „Бубнового валета“ тогда уже был уклон в „мирискусничество“».

В отличие от символистов, ищущих разгадки катаклизмов настоящего в прошлом, в отличие от «новокрестьянских» поэтов – Клюева, Есенина, Демьяна Бедного, завороженных переменами, которые происходят «здесь и сейчас» и пытающихся угадать, к чему эти перемены приведут, футуристы самим названием своим утверждают, что они уже живут в будущем. Позже, в пьесах Маяковского «Мистерия-буф», «Клоп» и «Баня», эта поэзия отрыва, разрыва с прошлым будет провозглашена с необычайной яркостью и четкостью: «Товарищи! По первому сигналу мы мчим вперед, перервав одряхлевшее время. Будущее примет всех, у кого найдется хотя бы одна черта, роднящая с коллективом коммуны, – радость работать, жажда жертвовать, неутомимость изобретать, выгода отдавать гордость человечностью. Удесятерим и продолжим пятилетние шаги. Держитесь массой, крепче, ближе друг к другу. Летящее время сметет и срежет балласт, отягченный хламом, балласт опустошенных неверием». Правда, в пьесе балластом оказались партийные аппаратчики новой Советской республики. Но это – дело будущего (хотя уже не такого далекого). А пока – молодые будетляне с удовольствием бросают с «корабля современности» балласт старой культуры. Им кажется, что только он мешает им начать «езду в незнаемое».