Крученых рассказывает: «Я помню только один случай, когда В. Хлебников, В. Маяковский, Д. Бурлюк и я писали вместе одну вещь – этот самый манифест к „Пощечине общественному вкусу“.

Москва, декабрь 1912 г. Собрались, кажется, у Бурлюка на квартире, писали долго, спорили из-за каждой фразы, слова, буквы.

Помню, я предложил: „Выбросить Толстого, Достоевского, Пушкина“.

Маяковский добавил: „С парохода современности“.

Кто-то: „Сбросить с парохода“.

Маяковский: „Сбросить – это как будто они там были, нет, надо бросить с парохода…“

Помню мою фразу: „Парфюмерный блуд Бальмонта“.

Исправление В. Хлебникова: „Душистый блуд Бальмонта“ – не прошло.

Еще мое: „Кто не забудет своей первой любви – не узнает последней“.

Это вставлено в пику Тютчеву, который сказал о Пушкине: „Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет“.

Строчки Хлебникова: „Стоим на глыбе слова мы“.

„С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество“ (Л. Андреева, Куприна, Кузмина и пр.)…

Закончив манифест, мы разошлись. Я поспешил обедать и съел два бифштекса сразу – так обессилел от совместной работы с великанами…».

Кстати, Хлебников и Маяковский, Крученых и Хлебников, Крученых и Маяковский тоже оказались «заклятыми друзьями». Алексей Евсеевич вспоминает: «С Маяковским мы частенько цапались, но Давид Давидович, организатор по призванию и „папаша“ (он был гораздо старше нас), все хлопотал, чтоб мы сдружились». В самом деле трудно не сдружиться, когда против тебя весь литературный бомонд, а кажется – что и весь мир[72]. Крученых вспоминает: «Писали они по одному рецепту:

– Хулиганы – сумасшедшие – наглецы.

– Такой дикой бессмыслицей, бредом больных горячкой людей или сумасшедших наполнен весь сборник…

и т. д.

Таково было наше первое боевое „крещение“!»

Альманах «Пощечина общественному вкусу» вышел 18 декабря 1912 года, где напечатали два стихотворения Маяковского – «Ночь» и «Утро».

Первое – со знаменитой метафорой:

Второе – с так называемыми «глубокими» (жуток – шуток, жуть – взглянуть), неточными, но свежо звучащими, рифмами (роз – возрос, зигзагом – за гам), с которыми так любил работать Вадим Шершеневич[73].

Это была его первая публикация.

В 1913 году в Петербурге выходит второй выпуск альманаха «Садок судей». Первый издан в 1910 году, еще до знакомства Бурлюка и Маяковского. Стихи в первом сборнике публиковались «единым потоком» с заголовками и именами авторов на полях, в виде примечаний, без «ятей» и «еров». Во втором – публиковались на голубой и светло-зеленой бумаге. Альманах иллюстрируют Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, Владимир Бурлюк, Давид Бурлюк и Елена Гуро. Футуристы и тут не удержались от хулиганства: уходя с одного из вечеров на «Башне» Вячеслава Иванова, братья Бурлюки, проникшие туда «очень благочестиво», «насовали всем присутствующим в пальто и шинели в каждый карман по „Садку“», что дало повод Бурлюку написать: «…всем существом своим „Садок“ был подметной книгой». Во втором альманахе опубликовали еще два стихотворения Маяковского.

Так Маяковский называет в автобиографии 1913 год – время кочевого житья с футуристами, общей и действительно веселой войны за признание.

Удивительно, но в 1960–1970-е годы в связи Маяковского с футуристами стали усматривать что-то порочащее, и советским литературоведам приходилось даже вставать на защиту поэта: «…истоки новаторства Маяковского лежат не в футуризме, а в его связи с Коммунистической партией, с пролетарским освободительным движением в России». Это неправда и по чисто формальным соображениям – Маяковский, как нам уже известно, в молодости был членом большевистской фракции РСДРП, но никогда не вступал в Коммунистическую партию. И по существу – знаем, что он не просто печатался в альманахе футуристов, но принимал активное участие в создании манифестов этого объединения. Правда, конечно, и то, что Маяковский не забывал о своем прошлом подпольщика и рассматривал поэзию футуризма, в том числе и как средство агитации, оружие в борьбе за новое будущее, а не как «искусство ради искусства и эксперимент ради эксперимента». Но его представления о будущем не были загнаны в узкие рамки партийного догматизма, которым так увлеклись коммунисты, придя к власти. Но это пока еще в 1912–1914 годы, будущие коммунисты оставались на нелегальном положении, и сами были порой склонны к безумным мечтам.

А пока Маяковский примеряет на себя желтую ленту, вместо галстука, потом – желтую кофту вместо пиджака. «Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы – гнуснейшего вида. Испытанный способ – украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке – галстук. Очевидно – увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстука ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук». Еще один его приятель, Бенедикт Лившиц, вспоминал: «Решив, что наряд его примелькался, он потащил меня по мануфактурным магазинам, в которых изумительные приказчики вываливали нам на прилавок все самое яркое из лежавшего на полках. В. Маяковского ничего не удовлетворяло. После долгих поисков он набрел у Цинделя на черно-желтую полосатую ткань неизвестного назначения и на ней остановил свой выбор». Ткань была самая дешевая – бумазея. Плотная хлопчатобумажная с начесом – замена дорогой шерстяной английской фланели. Старшая сестра потом передавала рассказ матери: «Утром принес Володя бумазею. Я очень удивилась ее цвету, спросила, для чего она, и отказалась было шить. Но Володя настаивал: „Мама, я все равно сошью эту блузу. Она мне нужна для сегодняшнего выступления. Если вы не сошьете, то я отдам портному. Но у меня нет денег, и я должен искать и деньги, и портного. Я ведь не могу пойти в своей черной блузе! Меня швейцары не пропустят. А этой кофтой заинтересуются, опешат и пропустят. Мне обязательно нужно выступить сегодня“…»