— Рыцарь, — сказала она, — ты… сможешь меня поцеловать?

— А почему нет? — ответил я. — Целовал же я курящих женщин, а это куда противнее, чем целовать рыбу.

Она вытянула губы трубочкой и закрыла глаза. Я осторожно прикоснулся к ним, на удивление теплым, мягким, податливым. Оторвался с неохотой, ибо на обед снова было жареное мясо, а это нехорошо разогревает кровь… вообще-то хорошо, но в походе ни к чему.

Не открывая глаза, она прошептала:

— Еще…

— Э-э, — сказал я предостерегающе, — тебе сколько лет?.. Я вообще-то не слишком придерживаюсь писанных людьми законов, но и нарушать их не хочу… чересчур.

Она сказала непонимающе:

— Лет?.. Я не знаю, что это… Но я уже готова стать матерью.

Я отшатнулся:

— Не-е-ет, только не это!.. Я не собираюсь перескакивать через ступеньки.

— Ступеньки?

— Ну, чтобы решиться с рыбой, сперва… словом, тебе это знать не нужно. Девушка, у нас тоже, конечно, имя спрашивают потом, когда отдышатся, но все-таки в воде… слишком романтично. Я еще понимаю, на обеденном столе или на рояле, но…

Она прижалась ко мне крепче.

— Я не поняла ни единого слова, — прошептала она жарко, — но я чувствую, что ты можешь меня спасти…

Я промямлил:

— Вообще-то я спаси… тьфу, спасатель, но я больше извлекатель… из пещер, замков… А при чем тут спасение? Тебя что, из воды вытащить?

— Да… нет-нет, не так!.. Легенды гласят, что если сольется воедино кровь человека суши и кровь женщины вод, то женщина сможет покидать воду… Это все знают, но еще не нашлось такого мужчины, который бы не убежал с криком… Иногда женщины хватали и затаскивали кого-нибудь из неосторожных в воду, но…

— Понятно, — прервал я, — это должно быть добровольным. А ты правда не рыба?

— Да нет же!

— Понимаешь, лапочка, — сказал я, — понимаешь… У меня есть женщина, которую я очень люблю. И никто в мире, понимаешь…

— Так то любовь, — прервала она. — А здесь совсем другое.

Она прижималась ко мне все крепче.

— Да, — сказал я, — да, ты не рыба.

Гендельсон сидел возле костра, обнаженный до пояса, доспехи неопрятной грудой железа громоздились рядом. Казалось, еще один болван, только железный, сидит, понурившись, опустив голову на грудь. Тело знатного вельможи напоминало хорошо отваренную стерлядь, на плечах красные канавки от доспехов, груди отвисают так, что не помешал бы лифчик. Белый живот, дряблый и в морщинках, а складки, одна другой мощнее, накатываются друг на друга, как барханы в знойной пустыне.

От костра шел сильный приятный запах жареного мяса. На камнях и на прутиках я заметил коричневые ломти. Гендельсон кивнул, лицо оставалось кислым.

— Я разогрел, кое-что подогрел заново… В той таверне готовят не очень-то…

— Там готовят с кровью, — возразил я. — Везде свои рецепты. Но если у вас религиозные запреты…

Он поморщился:

— Еще скажите, запрет есть свинину…

Мясо поддавалось на зубах, словно хорошо прожаренные бифштексы. Гендельсон наблюдал за мной искоса.

— Что-то удалось обнаружить?

— Да так… там дальше по тропе еще деревня. Это все, что узнал.

Он спросил после паузы:

— Как?

— Да так, — повторил я, — встретил в лесу кое-кого…

Он торопливо перекрестился. У меня трещало за ушами, но я услышал слова молитвы. Наконец Гендельсон спросил подозрительно:

— Это была нечисть?

Я проглотил кус, вытер губы, подумал и потянулся за другим.

— Как сказать… Или как посмотреть. Если смотреть строго, то в нечисть придется записать очень многих. В том числе и нас… или вы считаете себя абсолютно чистым? Тогда это гордыня, первый смертный грех… или не первый, но все равно смертный, верно? С другой стороны, если быть чересчур снисходительным, то и самого дьявола можно оправдать… верно? Словом, я стараюсь держаться где-то посредине. Пусть не очень золотой, но все же, все же… Что-то ни рыба ни мясо. И вот с этой середины, эти… встреченные не были нечистью…

Гендельсон выслушал, перекрестился, сказал мрачно:

— Судя по вашему тону, сэр Ричард, они не были и людьми. И что же вы с ними… как общались?

Я на миг оторвался от жареного мяса, посмотрел на него поверх куска.

— Да как, известно… Спасал их души.

Он смотрел с недоверием.

— Души?

— А что?

— У них нет душ, сэр Ричард!

— У всех есть, — возразил я. — Только разные. Вот Салтыков нашел, что даже у лягушки есть душа. Только махонькая и не бессмертная.

— Ну и как, — поинтересовался он ядовито, не втягиваясь в богословский спор, — спасли?

Я подумал, возвел очи горе, развел руками:

— Надеюсь. По крайней мере, указал дорогу.

— Представляю, — сказал он еще ядовитее, — что за дорога. Прямее в ад бывает?

Я поднялся.

— Сэр Гендельсон, мы так до вечера прокоротаем день. А мне тоже есть к кому вернуться в Зорр!

Он с кряхтением поднялся, уже не такой уродливо толстый, а просто располневший на сытных хлебах мужик, и без того склонный к полноте.

— Да, — сказал он. — Нам обоим есть к кому вернуться. Так поспешим же выполнить приказ короля!

За этим лесом начиналась небольшая долина, странная земля с оплавленными, словно воск, камнями, ни одного стебелька. Я инстинктивно погнал коня вскачь к темнеющему на той стороне новому лесу. Гендельсон не понял, что за страх меня гонит, но я все понукал коня, не люблю такие выжженные поляны. И не просто выжженные, ибо пепел — лучшее удобрение после пожара, место зарастает вдвое гуще, но эта странная выжженность, когда пепел унесло ветрами, а на спекшуюся от страшных температур корку уже нанесло с метр земли. Уже не только трава, кусты и деревья выросли бы…

Лес приблизился, высокий и мрачный. Изнутри пахнуло гнилью, плесенью, болотом. Гендельсону передался мой страх, ибо он заподозрил, что я больше знаю про эту выжженную долину, чем говорю, у самих деревьев даже обогнал, понуждая коня пойти по едва заметной тропке…

Конь захрипел, отпрянул. Я рассмотрел, что это не тропка, просто просвет между стволами. Гендельсон орал и хлестал коня, но тот хрипел, дико вращал глазами и не решался войти в лес. Огромные деревья выглядели болеющими — слишком много мха, слизи, бледных водорослей на ветках. Пугающие зеленые полотнища опускаются до самой земли. Второй ряд деревьев лишь смутно проступает сквозь серый нездоровый туман, а дальше вообще колышутся бледно-серые волны.