— Господи, прими душу ее с миром. Даже если она язычница, прими!.. Они все здесь живут, не зная твоего спасительного учения…

Я чувствовал себя так, словно тоже вот-вот перекрещусь или перекрещу то место, отгоняя страшного зверя. Посмотрел на Гендельсона, лицо опалило жаром. Дурак же, ничтожество, надутый петух, но все-таки прежде всего подумал о той несчастной, просит принять ее по-доброму, хоть она и чужая, а я сразу о своей шкуре, о своей драгоценной жизни, трус несчастный…

Впрочем, сказал себе в оправдание, я в самом деле значу намного больше. К тому же мне, а не ему, приходится думать, где переправиться на ту сторону.

Мост мы отыскали ниже по течению. Выгнутый крутой аркой, без опор, из тяжелых каменных глыб, он красивой дугой соединял оба берега — удивительно простое и гениальное сооружение, когда вытесанные в форме клина глыбы распирают все остальные, заклинивая их, не давая рухнуть в воду.

Гендельсон забормотал молитву, полез за нательным крестом. Мост старинный, это видно издали, а вот так, вблизи, он, на мой взгляд, чересчур красивый, изысканный, вычурный. Как будто строила его бригада, в составе которой были Леонардо да Винчи, Кулибин, Ломоносов, Рафаэль и Пракситель. Но речка-то тьфу, не сегодня-завтра пересохнет, на таких бывают только простые деревянные мостики, дощатые…

Конские копыта со звоном опустились на плиты. Гендельсон поехал первым, выказывая мужество, но молитву все-таки бормотал громко, а в руке был крест. По обе стороны тщательно уложенных каменных плит массивный добротный барьер, изукрашен затейливой резьбой. Любовно украшен, но как-то не смотрится он здесь, ему бы в королевском парке, а еще лучше — в императорском.

Громкое бормотание осточертело, мы съехали уже по мосту внизу, каменное чудо осталось далеко позади, а этот набожный вельможа все бормочет, крестится. Плюет через левое плечо, ловит в воздухе крохотных чертиков…

— А розовых слонов не видать? — осведомился я раздраженно.

— Каких слонов?

— Крупных, — сказал я. — Чем вам мост не угодил? На нем табличка, что его строил дьявол?

Гендельсон ответил с достоинством:

— Это мост, сразу видно, построен еще до пришествия Христа.

— Ну и что?

— Его строили нехристианские руки, непонятно?

— Не христианские, — возразил я, — еще не значит, что нехристи!.. Иоанн Креститель тоже был до Христа, как и Моисей или Александр Македонский. Или те же Адам и Ева… Ну и что?

— Церковь не отрицает построенного не христианами, — сказал он объясняюще, — но предписывает относиться с осторожностью. Да, с осторожностью! Тогда еще не знали света учения Христа, жили в грехе, творили греховное наряду с не греховным, не ведая разницы…

* * *

К обеду кони приморились. Я присмотрел удобное местечко: раскидистый дуб, что выдвинулся почти на сотню шагов вперед от плотной стены леса, ничто не подкрадется незамеченным, крохотный родничок выбивается из-под корней дерева и тут же теряется в густой траве…

Гендельсон сполз с коня и не пошевелил пальцем, чтобы собрать хворост и помочь разжечь костер. Я посмотрел на его землистое лицо, напомнил себе, что я в доспехах тоже чувствовал себя несладко. Можно сказать, повезло, что Терентон настоял на своем. Пока что я все железо таскал бы как дурак зазря, а я из того мира, где за каждое шевеление пальцем требуют зарплату, а за шевеление двумя пальцами — еще и премию…

Мне не сиделось, понятное томление изнутри разъедало грудь, я не мог встречаться взглядом с человеком, который стоит на моем пути к Лавинии, не мог сидеть рядом, не мог вести вот так у костра беседы. Когда на конях, так просто перебрасываешься репликами, ветер свистит в ушах, грохот копыт, над головой проносятся птицы, а в траве мелькают спины то привычных зайцев, то что-то странное и пугающее; у костра же мир сужается до пределов освещенности пляшущими языками пламени, а в таком мире мне с Гендельсоном тесно, очень тесно.

— Присмотрите за конями, — сказал я суховато, — благородный сэр.

Он вспыхнул, надулся, некоторое время сверлил меня злым взглядом, но, увы, здесь не его замок, а я не его крепостной, проворчал, стараясь держать голос руководящим:

— Не уходите далеко.

— Ничего не случится…

— В лесу, — изрек он, — может быть опасно. А вы один, без меня…

Дурак, так вошел в роль, что уже забыл, как весь недавно раскрылся. Разболтал же, что и драться не умеет, что не пьет, и что охоту не любит, но на людях имидж держит могуче-рыцарский, сверкает глазами, раздувает щеки и грозно сопит, что должно означать быстро приходящего в ярость человека, признак благородного сословия.

— Да, — ответил я, — да.

Усталости в теле нет, при таком раскладе нет сил, просто лежать и смотреть в небо. Лучше брести между деревьями, делая вид, что намечаю маршрут. До Кернеля неизвестно сколько дней, но это дней, а если ехать сутками, то вдвое меньше. Правда, даже мы не сумеем сутками трястись в седлах, а уж коням так и вовсе нужен отдых.

Я с тоской вспомнил своего шургезового коня. Вот на том бы за один день…

Над головой наступила тишина, из-за ближайших деревьев отчетливо донесся скрип. Я взял молот, скрип доносится издалека, потихоньку обогнул деревья. По лесной тропке усталый конь тащит тяжело нагруженную тележку. Правда, только туго увязанный хворост, зато целая гора, верхушкой цепляет за ветви. На облучке дремлет лохматый мужик, скорченный, похожий на гнома, но все же не гном, весь в жуткой бороде, грязный, в лохмотьях. Рядом с ним сидит, прижавшись и честно спит, мальчишка, худой и бледный настолько, что явно подкидыш из каких-нибудь герцогов или графьев.

Я присел за деревьями, тележка протащилась мимо. Правое колесо виляет настолько, что я невольно вспомнил хрестоматийное: доедет ли до Таганрога…

Когда они скрылись за поворотом тропки и деревья надежно отгородили их, я вышел на тропку и пошел уже свободнее, молот повесил на пояс. И… почти лоб в лоб столкнулся с женщиной, что несла в подоле кучу грибов. Она ахнула, ротик начал открываться для крика, я сказал быстро:

— Зачем? Они все равно не успеют…

Ее пальцы дрожали, но грибы не выронила. Рот закрыла, сообразила, что не только не успеют, но что они могут против такого здоровяка, у которого и меч, и кинжал, и молот.

— Что, — прошептала она, — что вы… хотите… ладно, я все сделаю… я…

Я засмотрелся на ее удивительное лицо: удлиненное, как у козы, с длинными козьими ушами, покрытыми шерстью, глаза раскосые, без зрачков, но заполненные удивительной синевой. Пышные волосы собираются в прическу, падают на плечи и на спину, но по их форме я сообразил, что они там и растут прямо со спины, однако спереди кожа ее оставалась чистой, нежной.

— Да мне-то совсем пустяк надо, — сказал я.

— Я все сделаю, — сказала она тихо и украдкой взглянула в ту сторону, куда уехала тележка с хворостом.