Она проснулась от моих шагов, я видел, как натянула одеяло из шкуры на грудь, но не жестом стыдливости, а чтобы не давать мне счастья лицезреть ее крупные сочные холмы. Брови сдвинулись, красиво и грозно изломанные, в глазах полыхнул огонек гнева. Лицо у нее широкоскулое, но аристократическое, с тонким красиво вырезанным носом и дивной формы губами, сейчас капризно вздернутыми.

Я засмотрелся на волосы, принял их сперва за наброшенную на голову шкуру длинношерстной овцы, что ниспадает на спину. Одеяло точно такого же цвета и с такой же шерстью. В ее глазах начала разгораться ярость, я выставил перед собой ладони и поспешно отступил.

— Простите, я не хотел вас побеспокоить!.. Я обойду, обойду это место. Я же не знал, что здесь уже занято…

Похоже, она готова была сменить гнев на милость, но я не стал дожидаться — хрен знает, в чем будет ее милость, — а я только начал гордиться своей стойкостью, воздержанием, целомудренностью даже. Чего стоило отказаться от контакта с рыбой! Ну, не рыбой, конечно, просто приятно думать, что чуть было не переплюнул всех продвинутых и раскованных.

Попятился, обошел за деревьями эту крохотную поляну, и тут до моего слуха снова донеслось прежнее монотонное пение.

Дальше открытое пространство, деревья вдалеке, как черная высокая ограда. Под падающим с неба серебром блестит, как под дождем, часовня из черного камня. Гранит или мрамор, хрен разберет, но вид у нее пугающе свеженький. Но откуда среди леса часовня?

Я вздрогнул, присел за кустом. За часовней в клубах ночного тумана могилы с каменными крестами. Из тумана выходят черные фигуры, к часовне двигаются медленно, торжественно, словно плывут по воздуху. Кто-то громко читает молитву. Желтые огоньки свечей едва заметно колышутся от движения воздуха.

Внезапно в часовне вспыхнул яркий желтый свет. Мне он показался чересчур ярким и ровным, костер разгорался бы постепенно, а если факел, то от него свет не такой сильный, да и багровости бы побольше, а этот почти солнечный…

Ладонь на молоте вспотела, а железная болванка накалилась от моего жара. В голове грохот от суматошных мыслей: если там кресты, то это захоронение христиан. С виду очень свежее. И молитва вроде бы молитва, а не… правда, я слышал, что бывают молитвы наоборот, слова произносятся от конца к началу, чтобы вернуть мир к Началу и переиграть партию заново.

Фигуры в монашеских одеяниях обошли часовню трижды, там свет вспыхнул ярче, монахи запели все разом и как-то странно быстро, словно через стены, втянулись в часовню. Свет вскоре погас, в часовне стало темно и тихо.

Уже не скрываясь, я поднялся, молот наконец вернулся на место. Гендельсон, несмотря на усталость, еще не спал. Подпрыгнул, когда я неожиданно вышел из темноты, но его рука метнулась не к мечу, а к сердцу.

— Ну что вы так подкрадываетесь?

— Я топал, как подкованный носорог, — буркнул я.

— А что такое носорог?

— Такой большой зверь, — ответил я рассеянно. — Живет далеко на юге. На крайнем юге…

Гендельсон посматривал на меня почему-то опасливо и как-то странно, а я сел и машинально начал подбрасывать в огонь веточки. В черепе винегрет из разноречивых идей, идиотских предположений, гипотез. Поленья с сухим треском медленно распадаются на крупные угли рубинового цвета. От них идет хороший сухой жар, мысли начинают упорядочиваться, сейчас я все наконец пойму…

В темноте послышались шаги. Гендельсон услышал, охнул, его пальцы наконец метнулись к рукояти меча. Из ночи что-то двигалось в нашу сторону. Нет, кто-то, а не что-то, шаги явно человеческие. Я вытащил меч, потом подумал и взял молот. Это хоть и похоже на выстрел из гранатомета, но по мне в ночи лучше перебдеть, чем недобдеть.

Темные тучи на миг посветлели, в разрыв проглянула луна. В нашу сторону медленно шагал высокий мужчина. Одежда на нем истлела, висит лохмотьями, но смертельно бледное изможденное лицо уцелело, если, конечно, это мертвяк. Он держал на руках молодую женщину в ночной рубашке. Одной поддерживал под колени, другой под спину, так что пальцы доставали ее груди. Кончики вжимались при каждом шаге, там пружинило, сама грудь призывно колыхалась. Значит, еще не окоченела, трупное окоченение, как я помнил откуда-то, начинается через пару часов. Или раньше.

Я опустил молот. Пока у этого заняты руки, хрен он опасен. Да и вообще никто с женщиной на руках не опасен, он сам обычно жертва.

Мужчина замедлил шаг. На смертельно бледном лице остро выступают скулы, ярко выделяются угольно-черные косматые брови. Идут от уха толстой дугой, смыкаются над переносицей. Мне показалось, что на щеках какие-то полосы. Мужчина медленно поднял тяжелые бледные веки, полосы пропали. Я понял, что это ресницы. По спине пробежал озноб, ибо в этом ночном мире, когда есть только переходящие одна в другую белые и черные краски, глаза у него ярко красные, как включенные фонари заднего хода.

Он мгновение изучал нас, а я его. Когда он начал раскрывать рот, я вздрогнул: клыки, как у лесного кабана, а нижние зубы, напротив — желтые, сточенные. По коже прошел холодок от ледяного замогильного голоса:

— Вот… Она невинна…

Гендельсон отпрянул, одной рукой торопливо и мелко-мелко крестился, другой вытащил крест и загораживался им, словно башенным щитом. Мужчина в его сторону не повел даже глазом. Глядя мне в лицо, повелительным жестом протянул женщину. Я как дурак машинально взял. Живая, озябла, но спит, как медведица в январе. В моих руках мягкое податливое тело едва-едва прикрытое ночной рубашкой… черт, это же не рубашка, а саван.

— Ну и что? — спросил я.

— Она… — выговорил мужчина с трудом, — не должна… страдать…

Гендельсон прокричал:

— Изыди, Сатана!.. Изыди, отродье!.. Господом нашим заклинаю… мощами господними… тьфу, мощами святых и апостолов повелеваю изыднуть туда, откуда…

Я спросил, все еще держа ее на руках:

— Где ты ее выкопал?

— Я… — проговорил мужчина все тем же мертвым голосом, мне показалось, что он не слышит и не видит нас, а если и видит, то как смутные тени, — я… выполнил… Огонь и ад… но я должен был…

Он отступил, я раскрыл рот, чтобы расспросить, что за девица и куда ее деть, но тьма поглотила его, словно растворила клочок тумана. Гендельсон перестал бормотать, сказал с облегчением:

— Это я его отогнал святыми молитвами! Жаль, не было святой воды… от него бы только смрадный дух…

— Нам только смрада не хватало, — ответил я. — А так ушел и ушел… Черт, а куда вот это?

Гендельсон смотрел на спящую женщину то со страхом, то с видом Христа Спасителя, и в эти мгновения мои руки с бабой тянулись к нему: на, разбирайся сам.

— Надеюсь, — сказал он наконец с некоторым сомнением в голосе, — это невинная агница.

Я опустил женщину возле костра. Если ее выкопали, а в средние века часто по ошибке хоронили живых, то тело промерзло или хотя бы застыло, хоть тут и не зона вечной мерзлоты, а она вроде бы не совсем мамонт.