Теперь же, потеряв всякий стыд, они предавались любви на диване, где еще совсем недавно она, рыдая, упрекала его в предательстве…

Перламутровая пуговка-жемчужинка отлетела и покатилась по полу под стол… Медленно, как бы лениво, сползла на пол и юбка, увлекая за собой блузку; на подлокотнике дивана покачивался тонкий светлый прозрачный чулок, в то время как другой, пристегнутый к крохотному кружевному пояску, нервно дергался в промежутке между диваном и стеной. Совершался один из древнейших актов близости между человеческими существами, вынужденными долгое время скрывать свои инстинкты, свою тягу друг к другу. И никакие звонки, никакие внешние проявления вторжения в их отношения посторонних звуков не могли бы остановить их, прервать на полувздохе, полудвижении, полуисторжении…

Потные, прижавшись друг к другу и продолжая пребывать в судорожно-сладостной истоме, Борис с Жанной обменялись усталыми улыбками удовлетворенных любовников.

– Какие же мы были идиоты… – пробормотал он, промокая тело своей возлюбленной лоскутом шелка, случайно оказавшимся на диване. – Ты прости меня, что я заставлял тебя так долго страдать…

Но она, не дав ему договорить, приложила свой указательный пальчик к его губам, приказывая молчать:

– Тес… Давай-ка немного поспим, у меня глаза сами закрываются… – Она потянулась за шерстяным пледом, который тоже почему-то оказался на полу, под брюками и рубашкой Бориса. – Укрой меня, и.., давай поспим…

И они уснули, прикрывшись теплым пледом, утомленные и счастливые. И никто из них не услышал, как открылась сначала одна дверь, потом другая и на пороге комнаты, где они спали, возник силуэт высокого и широкоплечего мужчины. Он некоторое время стоял, молча наблюдая за ровным дыханием спящих, потом, тяжело вздохнув, достал из кармана смятый толстый конверт и швырнул его на стол.

Потом он прошел на кухню, сел за стол, достал из внутреннего кармана тяжелой меховой дохи початую бутылку коньяку и жадно присосался к ней ртом. Сделав несколько больших глотков, он взял половинку лимона с блюдца, обмакнул его в сахарницу и только после этого сунул его, облепленный сахаром, себе в рот. Закусил.

Сильно сморщился, даже дернулся от оскомины всем телом и шумно выдохнул, промокнув выступившие на глазах слезы.

– Ты, жалкая скотина, выродок, выпусти меня отсюда! Я тебе не Земцова и молчать не буду, ты понял? Тебя скоро схватят, повесят на тебя всех собак и все то, чего ты, быть может, и не совершал!

Она кричала до тех пор, пока не поняла, что ОН ее не слышит. И даже здесь, в темном и сыром подвале, куда ее бросили после долгочасового переезда (ее везли связанную и укутанную во что-то темное и кусачее, как верблюжье одеяло), она снова позавидовала Земцовой уже по той причине, что та была хотя бы ОДЕТА. На Наде же ничего, кроме трусиков, не было. Она знала, что замерзнет здесь, что подхватит воспаление легких и умрет.

Однако у нее с каждой минутой появлялись все новые и новые силы, рождаемые ненавистью. Как же она ненавидела того, чьи руки видела на руле машины. Обычные мужские руки. Он, маньяк, решил истребить их агентство, запугать их и уничтожить, чтобы весь город содрогнулся от ужаса и захлебнулся в крови невинных женщин…

Груди ее уменьшились в размерах и затвердели, стали похожими на маленькие яблоки, кожа покрылась «гусиными» пупырышками. И все это Щукина определила на ощупь, потому что ничего не могла увидеть – кругом была просто невероятная чернота!

Она бросилась на дверь и стала колотить в нее ногами. И еще – кулаками.

– Выпустите меня отсюда! Господи, миленький, помоги мне.., не дай умереть во цвете лет! – бормотала она, понимая, что не для того ее сюда бросили, чтобы тут же и выпустить. Над ней еще покуражатся всласть, поиздеваются и только потом прикончат.

Представив себе эту жуткую картину, она кинулась в противоположную сторону от двери, за которой находился ее будущий мучитель.

– Ты, скотина, точишь ножи? Урод, мы же тебя найдем, и я сама лично, сама лично уничтожу тебя, разорву вот этими руками…

Она, выставив вперед руки, как слепая, бежала вперед, натыкаясь на стены и заледеневшие углы стен, и не могла понять, где она вообще находится. Это был не подвал – таких длинных подвалов не бывает. Это был подземный ход, но только классный, сделанный на совесть…

Вот только куда он вел?

Надя бежала, не чувствуя уже замерзших ног, наступая на что-то теплое, мягкое и пищащее – КРЫСЫ! Ей вдруг захотелось стать крысой, обрасти шерстью, чтобы согреться. Но сколько бы она ни бежала, ни билась лбом о какие-то острые выступы, света впереди не показывалось. Зато в нос ударил странный и очень знакомый запах, который потом исчез, стоило ей свернуть влево.

Она не помнила, сколько прошло времени с тех пор, как она начала свой бесконечный и неистовый бег. Бег на месте? А что, если она кружится, как на цирковой арене, и сама не знает об этом? Она вспомнила детскую сказку о лягушонке, который утонул в кувшине со сметаной лишь только потому, что потерял веру в спасение, в то время как другой лягушонок сучил лапками до тех пор, пока сметана не превратилась в масдр, и тогда он легко выбрался из кувшина на волю…

Оказаться голой, в одних трусиках, в подземелье, да еще и в такую январскую стужу – что может быть опаснее и нелепее? Хотя о какой нелепости можно думать, если на карту поставлена сама жизнь. И кто услышит ее крики или истерический хохот в этом богом забытом месте?

Силы кончались, терпение – тоже, не говоря уже о невозможности переносить холод. Казалось, все внутренности окаменели и застыли, обрели минусовую температуру.

И в эту минуту Щукина услышала какой-то скрежет, звуки удара чем-то металлическим о землю, словно кто-то далеко копал мерзлый грунт… Должно быть, она сейчас выйдет на кладбище….

Надя растерянно остановилась, увидев впереди голубоватый свет, и поняла, что плачет. От ненависти не осталось и следа. Была лишь острая жалость к себе. Внезапно вспомнились и мнимая беременность, и все те надежды, которые были с ней связаны, и странный брак с Чайкиным, этим извращенцем, который заставлял ее играть роль покойницы…

И вдруг она увидела его, увидела, как если бы ей приснился кошмарный сон… Он шел к ней, раскинув руки, и смотрел на нее немигающими глазами… Он поймал ее, он заманил ее сюда, это все он, ОН, ЧАЙКИН!!! И никто во всем городе не догадывается, кто стоит за этими кровавыми убийствами, и никто НЕ УЗНАЕТ, потому что через несколько минут Надя действительно превратится в бездыханное тело, такое желанное для некрофила Чайкина. А Крымов?.. Крымов когда-нибудь узнает о том, на чьих руках кровь этих несчастных студенток?..

Она остановилась перед Чайкиным и протянула руку.

– Мне надо было раньше догадаться, – проговорила она посиневшими от холода губами и, закатив глаза, упала…

* * *