– Понятия не имеем.

– Так это надо тогда все смотреть, а не только один год, может, машина куплена была на много лет раньше, может, номера менялись.

И то верно.

Информационный массив подавлял.

Гущин снова кивнул своим подчиненным – дерзайте. Оба сыщика поплелись к стеллажам и вытащили первые попавшиеся ящики.

Карточки, карточки, карточки – туго набитые, слепившиеся между собой кусочки картона, заполненные вручную.

– Ну, удачи вам, коллеги, – замначальника управления ГИБДД как-то сразу заторопился. – Тут вам в несколько смен придется работать, я распоряжусь, чтобы в архив ваших сотрудников пускали беспрепятственно.

– Так они останутся, а я с вами поднимусь, у меня к вам еще одно дело, коллега, окажите помощь, – Гущин с тоской окинул взглядом необъятный подземный зал.

Самая проклятая на свете работа для сыщика – лопатить архив.

Шуша застонала и перевернулась на спину. Она лежала на чем-то твердом, телу не холодно лежать, а вот ноги закоченели. Она поджала их под себя.

Тьма.

Тошнота и этот гул. Гул в голове, словно налетел целый рой комаров и они зудят, гудят… как паровозы…

Ничего не видно в темноте.

И если приподняться…

Она повернулась на бок, попыталась сесть, но ее сразу же начало тошнить, а потом вырвало.

В темноте даже не видно куда, и, откашлявшись, отдышавшись, она, двинувшись вбок, сразу же попала в блевотину рукой.

Где я?

Почему так темно?

Что со мной?

Это смерть?

Она снова пошевелилась, и тошнота мутной волной опять поднялась из желудка к горлу.

Тогда, лежа на боку, Шуша начала вслепую шарить руками. Пальцы коснулись сначала чего-то мягкого – тряпья или подстилки, потом холодного – камня или бетона. Что-то звякнуло во тьме.

Шуша ощупала ноги. На щиколотках рука ее наткнулась на… ей показалось, это браслеты – они свободно болтались на щиколотках и между ними… пальцы нашарили металлическую цепь и… еще одну металлическую цепь. Шуша попыталась раздвинуть ноги, но браслеты… или кандалы мешали, а цепь звякнула о бетон.

Где я?!

Что это?!

Гул в голове не смолкал – теперь в виски словно лупили молотками – изнутри, высекая искры, что вспухали багряным и лопались перед глазами. И все гудело и плыло, плыло и гудело.

Но память… память начала медленно возвращаться. Вместе с тошнотой.

Шуша лежала на боку, сжавшись в комок, подтянув скованные ноги.

Примерочная… она стоит перед зеркалом и пытается надеть на себя то платье. А оно на два размера меньше.

И стыд, что он… он… кто? «Я вас люблю, Эдик»… он узнает, что это отличное платье ей не подошло, что она такая неуклюжая жирная корова… стыд, он горше смерти…

Платье остается в примерочной, а Шуша идет через зал мимо продавщицы.

Та потом скажет ринувшемуся на поиски Эдуарду Цыпину: «Кажется, ей позвонили».

Нет, такого Шуша не помнит. Ей никто не звонил по мобильному. Она сама украдкой, как вор покинула проклятый бутик, потому что вон ее гнал стыд – платье ведь оказалось мало. И она решила спуститься в тот, другой магазин, где висело то, другое платье, и примерить его, и купить, а потом уж позвонить ему… сама – оттуда и в новом платье.

Такой отличный торговый молл… сколько народу… и туалеты…

Она шмыгнула внутрь, в туалет. Такое красивое белье, она сейчас в кабинке наденет новые кружевные трусики, чтобы потом… ну потом, он… кто?.. он… принц… я вас люблю, Эдик… он, как там, в машине, стянул их с нее зубами.

Тусклый свет в туалете, умывальники и огромное зеркало – оно во всю стену, и Шуша видит там себя и…

Запах…

Тусклое зеркало, похожее на окно в никуда.

Вонь, та, что пугает ее до смерти и заставляет сгорать от стыда… вонь, что всегда напоминает о доме, о калеке-сестре… вонь дерьма…

Зеркало – окно, вход в ад.

Шуша задохнулась, и ее снова вырвало.

Здесь, в аду, так темно. Она попыталась крикнуть, но лишь засипела, боясь захлебнуться рвотой.

Ее никто не найдет… он… он… как он найдет ее… он не знает ни адреса, ни ее фамилии… за столько свиданий она так все скрывала… ей казалось это правильным, умным… он даже не знает, что ее зовут Марианна, она для него Шуша… Он решит, что она сбежала – с покупками и его деньгами, что она воровка.

Где я? Что было потом – после зеркала… за зеркалом… в зазеркалье… после той кошмарной вони…

Память…

Она ничего больше не может вспомнить.

Этот запах… Женька-калека… отец…

Превозмогая себя, она поползла вперед в темноте, шаря руками, как слепец, по бетонному полу. Ее приковали цепью, и цепь звякала о камень, постепенно натягиваясь, не пуская дальше.

Но Шуша все ползла и ползла вперед, цепь туго натянулась, стальной браслет впился в щиколотку.

И тут руки Шуши наткнулись на что-то… что-то большое.

Завернутое, запутанное, что-то зашуршало и начало с хрустом сминаться, когда она вцепилась, пытаясь определить, понять, что это.

Там, на полу в темноте.

И вдруг ее пальцы нащупали волосы. И запутались в них.

Шуша дико закричала от ужаса.

Легко ли говорить «да» вместо «нет»? Легко ли говорить «Да, я вернусь туда», хотя разум отвергает это, не находя ничего полезного в возвращении?

Катя сказала там, в кабинете, им, что вернется в Новый Иордан. Но ни в тот вечер пятницы, ни утром в субботу она в Новый Иордан не поехала. Жужин на машине уехал один.

А она устала.

И это был тупик.

И вместе с тем она испытывала странное облегчение, даже радость, потому что они отпустили Владимира Галича. Потому что близнецы невиновны.

И пусть даже это дело так и останется нераскрытым…

И того парня Султанова уже больше не осудят за ее смерть, потому что посеяно сомнение. Крепко посеяно сомнение.

Но чтобы что-то сдвинулось, необходимо чудо или несчастье. И возможно, это уже происходит – несчастье, беда случилась. А чуда тоже недолго ждать.

Только она, Катя, пока еще об этом не знает.

Но ждет.

Вечер – августовский и тихий…

Катя почти ненавидела эту тишину, эту благостность, этот уют, это бездействие.

Чудо или несчастье, а может, все сразу, может, это одно и то же, как две стороны одной медали.