Доманский... Доманский — это вы?! Здесь есть примечание Департамента полиции: «Содержится в варшавской тюрьме».

Бакай расхаживал по кабинету, много курил и продолжал свой рассказ.

— Последнее, что вы от меня ждете, — говорил он, — имена провокаторов в Королевстве Польском. Скажите, вам известен человек по фамилии Гольсберг? Он работал в Варшаве и в Кракове. Видный литератор левого толка, прославился статьями против Генрика Сенкевича, проводник новых веяний в польской литературе и одновременно платный сотрудник варшавской охранки.

— Такой фамилии я не слыхал, — внутренне настораживаясь, сказал Дзержинский. — Одного писателя левого направления я действительно знаю. Он часто выступает перед студенческой молодежью. Политические позиции его безупречны...

— Его фамилия?

— Станислав Кшесинский.

— Вот именно о нем я и говорю... Под фамилией Гольсберг он значится в охранном отделении.

— Этого быть не может! — горячо воскликнул Дзержинский, хотя... в памяти возникли старые неясные сомнения, касавшиеся Кшесинского.

— Но, к сожалению, это так, — Бакай пожал плечами. — Кшесинский — агент охранки, я сам принимал от него донесения. Он прихрамывает, опирается на палку с костяным набалдашником. А вот другие... — Бакай назвал еще несколько фамилий.

Фамилии не все были знакомы Дзержинскому. Он переписал их в записную книжку вместе с краткими сведениями, подтверждавшими их провокаторскую роль как агентов охранки. Задумавшись, спросил:

— Скажите, вы пошли работать в охранку по решению партии эсеров?

— Нет. То была моя личная инициатива.

— И как вы оцениваете свою работу теперь, после того как снова вернулись в партию?

Бакай посмотрел па Дзержинского с каким-то болезненным выражением лица.

— Я ждал этого вопроса... Дело в том, что в охранку из революционных партий проник не я один. Если обратиться к истории, был такой народоволец Клеточников, он два года проработал в Департаменте полиции, и только через двадцать пять лет опубликовали его материалы. Был Меньшиков, который первым сообщил об Азефе. Был, наконец, Петров, который совсем недавно, уже после моего увольнения из охранки, поступил туда в ответ на провокации охранных отделений. Он пробыл там недолго, не выдержал. Вернулся к революционной работе, участвовал в террористическом акте. Его схватили и приговорили к смертной казни. Недавно Бурцев опубликовал дневники Петрова в журнале «Былое». Вот посмотрите, что он пишет. И я, если прислушаться к голосу совести, должен сказать, что полностью согласен с ним. Но что было, то было...

В дневнике Петрова было написано:

«Вот моя собственная оценка: вступая в интересах партии в двойную игру с охранным отделением, ни под каким видом, ни с какими целями нельзя входить с ним в соглашение. Малейший шаг в этом направлении наносит партии страшный вред. Не делайте, даже не задумывайтесь над возможностью принести пользу партии от соприкосновения с охранным отделением».

— Теперь я тоже так думаю, — подтвердил Бакай.

5

Ребенок родился в женской тюрьме «Сербия» на Дзельной улице, и Зося назвала сына Ясиком — в память об одной из первых подпольных кличек, которые носил Феликс. В тюрьме рождение ребенка было событием. Ясик родился прежде времени на целый месяц, из-за того что мать испугалась узницы, лишенной рассудка.

Роза Каган в бреду, в галлюцинациях уже шла на казнь и, озираясь, видела вокруг себя шпиков, которые ее предали. «Держите, держите, вот провокатор!» — истерично кричала она, встречая кого-то на прогулке, в коридоре... В одиночной камере она трагическим голосом распевала революционные песни или буйствовала до изнеможения, не давая спать всей тюрьме. Заключенные обращались к начальнику тюрьмы, просили перевести больную в психиатрическую лечебницу, но просьба их оставалась без ответа.

Однажды, когда арестантки спускались по лестнице на прогулку, Каган вдруг с безумными глазами бросилась к Зосе, вцепилась ей в волосы, пыталась душить, толкала с лестницы, неистово кричала что-то о провокаторах... Больную оторвали от Зоси, увели в камеру, а Зося вскоре почувствовала предродовые схватки.

Ребенок был маленький, тщедушный, ручки как прутики, не было даже ноготков на пальцах. Его следовало бы держать в вате, в инкубаторе, а не в сырой тюремной камере. Все, кто видел ребенка — уборщицы, санитарки из уголовных, акушерка, вызванная из соседнего родильного дома, — в один голос говорили: не жилец он на этом свете. Позвали тюремного врача. Тот заглянул в дверь и бросил одну только фразу: «Детям в тюрьме не место».

Было ясно — ребенок не выживет. Но не это заботило начальника тюрьмы и тюремного ксендза. Они беспокоились о спасении души младенца. Хоронить некрещеного?! Ясика вырвали из рук Зоси, ксендз торопливо совершил обряд крещения, и ребенка вернули матери. Воспреемниками были начальник тюрьмы, надзиратель и Франка Гутовская.

Ребенок беспрестанно болел, не хватало молока, надо было прикармливать. Греть добытое молоко не на чем, мать кипятила его на керосиновой лампе, которой освещали камеру...

А судебные процедуры шли своим чередом. В августе Зосю вместе с ребенком доставили в судебную палату. Предъявили обвинительное заключение. Ее обвиняли в печатании нелегальной литературы.

Зося стояла с ребенком на руках, слушала длинное заключение и больше всего тревожилась о том, что давно пора кормить мальчика...

Через три месяца — уже в ноябре — состоялся суд над Софьей Мушкат и Франкой Гутовской.

День был холодный и слякотный, Ясика закутали всем, что нашлось. И снова их повезли на Медовую улицу в судебную палату.

Суд шел долго. Ясик спокойно лежал на руках матери, но вдруг взбунтовался. Когда говорил прокурор, мальчик закричал во весь голос. Зося делала все, чтобы успокоить ребенка, пыталась его укачивать, а нужно было просто сменить пеленки... Председатель звонил в колокольчик, требовал унять ребенка. По залу прошел легкий смешок. Это еще больше разъярило председателя.

Прокурор потребовал строгого приговора двум молодым женщинам, сидевшим с грудным ребенком на скамье подсудимых.

Франка вообще не имела отношения к партии социал-демократов. Просто на ее адрес шли письма, и она по неопытности попала в полицейскую засаду. В последнем слове Зося сказала об этом, приняв вину на себя. Тем не менее суд принял решение: Софья Мушкат и Франка Гутовская приговариваются к бессрочному поселению в Сибири...

Суд был закрытым, и в зале заседаний разрешили присутствовать только самым близким родственникам подсудимых. Среди них сидел отец Зоси — Сигизмунд Генрихович Мушкат, человек, считавший себя далеким от политики. Работал он в книготорговом заведении Оргельбранта на улице Новый Свет. Кроме службы его ничто не интересовало. Но после суда над дочерью, на другой же день, он написал Юзефу на Ягеллонский университет:

«Смехотворное и жалкое впечатление производил этот кичащийся