Все, что сложилось, совпало, слилось и образовало особенную эту картину, назвать и перечислить нельзя, невозможно — если Лешаков сам не мог объяснить, то делать это за него не стоит, тут нечего и пытаться. Однако несколько слов, некоторые конкретные детали дело проясняют. Способствуют прояснению. Особенно если взглянуть на предмет глазами Лешакова, войти в землю поэта.

Наверное, не стоит перечислять: во-первых, во-вторых и далее. Уже потому, что не ясно, что же было во-первых, а что во-вторых. Просто имело место неожиданное воспоминание: он, Лешаков, под колпаком, и в Польшу его не пустили недаром. Значило сие одно — слежка. Сека над ним витала. А тут подвернулся Мишаня с эмигрантскими неприятностями. Мужик милый, но раз отъезжает — и за ним присматривают. Сам признался: все знают. А значит, следят. И вот они с Лешаковым припустили вдвоем по бульвару, на глазах у честнóго народа, — ничего себе парочка! Если заметил кто, мысли сразу возникли, известные мысли. Подумать могли, будто и он, Лешаков, намылился. Ведь им чего, им худшее предполагать приходится — служба.

А если и не видели, то Мишаня трепануться мог где угодно. Рассказал, что-де встретил школьного приятеля Лешакова, которого даже в Польшу не пустили. А рядом кто-нибудь. И засек. Рядом с такими, как Мишаня, всегда кто-нибудь.

Эх, наложилось одно на другое не случайно. Теперь они Лешакова, они его… Вот, перерыли комнату. Тихо. Без спросу, без ведома. Внаглую и тайком. Почему не сказали, почему без спросу?.. Глупость какая, — да кого они спрашивали когда! Надо — великое слово. С нами обходятся просто, без затей: надо — и белье переворошили. Натурально, искали. А что искать-то? Что? Как воры… Обидно. Шарили.

В доме находиться противно. В стирку белье опять нести… Но почему же без ведома, в отсутствие? Я бы сам открыл, достал, предъявил — нате. Убедитесь, пожалуйста. Проверяйте, смотрите. Я бы растолковал, разъяснил. Смотришь, и помогло бы, когда на вопросы обстоятельно правду ответил.

Так ведь не спрашивают, сами решают. Не чужую жизнь, а твою, как хотят, решают. Вызнали, что хозяина в доме нет, — ночью заявились. Обнюхали. Вызнали все, кроме правды. Используют промашки, ловят на полуслове — правда им незачем…

Ну, так и нате! Ха, нашли?.. Как бы не так! Ха-ха! Обалдел Лешаков от расстройства. Он разрывался между страхом, обидой и пониманием, что все это им сойдет запросто и бесследно. Он утрется. Он стерпит. А ведь до чего докатились: искали! Значит, отношение определенное: непоправимое. А главное, — за что? И по какому праву? Если бы хоть малая зацепочка, или оступился бы он!

Но даже если и оступился, кто же не оступается, кто не пожелает исправиться, искупить оплошность, — оступился человек, но понял. А Лешаков, он и не оступался, вины за собой не числил. Если он хоть в чем-то, хоть в малости какой виноват — другие виноваты равно. Все, с кем он знаком. И многие, с кем не знаком.

А если некто, пусть очень ответственный, ему однажды не поверил, — вдруг вспомнил Лешаков бледноглазого человека, вызнававшего про Петю Митиного брата, про непонятную лампу, — если не убедил Лешаков кого-то в искренности своей, потому лишь не убедил, что истинно искренен был и к низменным усилиям, нужным для пущей убедительности, прибегать не пожелал, даже если глухо с лояльностью и доверия ему нет — все равно, разве можно такое с ним проделывать. Не спросить. Не посчитаться. Будто нет его вовсе. Взять и ни за что ни про что обыскать!..

— Я ведь им не Мишаня… Вот мы, русские, как сами-то друг друга.

Лешаков отчетливо ощутил острие.

От яростных мыслей инженеру не сиделось на подоконнике. Он спрыгнул и заметался по комнате.

Ага! — вопил он про себя, выл, можно сказать, но беззвучно мерил комнату шагами от окна к двери, от двери к окну. Неужели пройдет у них номер со мной и ничем не аукнется, сойдет с рук — как бы не так!

Мерещились впечатляющие эпизоды возмездия. Воображение его сбилось, смешалось: мерещился индивидуальный террор и тайные партии, бомба взрывалась в портфеле бледноглазого человека и в конце многотрудной борьбы алела отмена несправедливого подозрения, с Лешакова снимались напраслины. Но, оказывалось, во главе страшного движения мстителей стоял он, инженер, — Лешаков прямо реял над всем этим делом.

Явная сквозила неувязка…

Инженеру захотелось выпить, и он опять вспомнил об утреннем коньяке. Пожалел, но тотчас забыл. В голове упорствовала настойчивая мысль: «За что боролись?».

Одновременно задним умом соображал он: неумное зло пользы не принесет. Сперва надо успокоиться, отойти, остыть, не порвать нить, ведущую к сути события. И, охолонув, уже с нулевой температурой ниточку размотать. Потянуть смело, но осторожно. Не дергать. Боже упаси. Сколько можно. Разве мало он все последнее время дергался. Не жизнь пошла, а сплошной вздрог.

Тут был край. Дальше дергаться было нельзя. Иначе пребудет он в постоянном раздрызге, разладе. Когда играют нервишки, сила уходит, как вода сквозь пальцы. Дала лодочка течь и не годилась для серьезного плавания. Ведь до чего дошло: сильные потрясения подавай, а просто жить он уже не может — ни мужества нет, ни силы для покоя. А ему необходимо было что-то предпринять. Предстояло решить свою жизнь. Вопрос зачем? пока не стоял. Но что делать? и как быть? — тоже неслабые вопросы, — они, словно змеи, вставали на хвосты, шипели, раскачиваясь. И Лешаков видел, нельзя дожидаться, пока обовьют.

Перед змеящимися вопросами Лешаков не пасовал. Не было в характере робости перед делом. Раньше, если он брался за что, то основательно брался. И проблему решал. Отступать не любил.

Не поддавался суете. Знал про себя, если возьмется, то способ найдет, расставит все на места, вычистит авгиевы конюшни. Мучительность же ситуации заключалась в том, что он не мог решить, с какого конца взяться за свою судьбу. Не смел подступить.

В тот момент инженер не помышлял о конкретном.

В тот момент существенное завязывалось в нем. Нечто такое, рядом с чем мысль об отмщении показалась бы несерьезной, смешной. Стремительно бегая по комнате от стены до стены, инженер как бы и не бегал. Внутренне он оцепенел, замер на пике, на точке кипения. Казалось, сама страсть испарилась, рассудок затаился, и только тело металось, мучилось. Медленно и необратимо прорастал он в необходимость сопротивления.

Мысли разные, — и главная последняя, и многие иные, — пронеслись во мгновения через сознание его, учтенные сознанием или только тень оставившие, быстрый отблеск, испуг, часто такое, что и самим рассудком не воспринято полностью, а лишь отмечено: мол, побывало и это соображение, и оно отбросило рефлекс; а иногда возникали и вовсе нерегистрируемые душевные шевеления, неуловимые почти, но и они влияли на ход умственной работы, а также ранее обсуждавшиеся идеи, привычные образы, — это все, словно бы конгломерат высшей нервной деятельности инженера Лешакова, протекло через бедную голову Лешакова, точнее, промелькнуло в мозгу, заняв короткий, не учитываемый в единицах измерения времени миг. Но самому Лешакову показалось, что не миг, — много больше. Он не мог сообразить, сколько времени пролетело. Понимал, что мало, а казалось — вечность.