Лешаков перекусил, выкурил еще папиросу и довольный вернулся в отдел, где его уже разыскивал начальник.

— Лешаков! Где Лешаков? Мне сказали, он вышел на работу. Не видели Лешакова?

Два раза начальник выбегал из кабинета — низкорослый человек с пухлыми руками. Обманчиво впечатляли руки, они отличались проворством и любовью к писанию. Начальник строчил без передышки, от звонка до звонка, сладострастно прорезывал волокна хрустящей шведской бумаги золотым перышком (коллективное подношение в юбилей). Исписывал он вороха циркуляров. Трудно сказать, имела ли КПД чернильная активность, но сам начальник заслуживал уважение уже тем, что выгодно отличался от иного руководства — он трудился. И когда он выбежал из кабинета в третий раз, обнаруживая зачатки раздражения: «Лешаков! Куда делся Лешаков?» — инженер появился в дверях, сияя, как именинник, обрадовался: вот, наконец, понадобился и он.

— Где вы пропадаете, Лешаков?

— Кофе пил… Прогулялся сегодня пешком от дома, и, знаете, зверский аппетит.

— Но буфет закрыт?

— Новая буфетчица, — сообщил Лешаков доверительно, — золотой человек. Кофе варит, будьте уверены, — и ласково посмотрел с высоты среднего роста на коротковатого руководителя.

Начальник смешался и отступил на два шага, разглядев элегантного Лешакова.

— Простите, э-э… У вас день рождения?

— Не-а, я декабрьский, — уточнил Лешаков. Начальник затеребил полы курточки и поправил воротник зеленой фланелевой рубахи, остановился взглядом на носках своих давно не чищенных башмаков и, подергав для обретения равновесия галстук на резинке, блеснул золотым пером, забубнил:

— Здесь так, а тут этак. Вникаете? Надо прикинуть сверхвнимательно, что из этого получится. Предупреждаю, времени на переделки не остается.

— Попробую, — кивнул Лешаков и призадумался.

— К завтрему, к обеду успеете?

— Попробую.

— Надо, Лешаков. Необходимо успеть. Ответственное дело…

Но Лешаков не вслушивался в слова шефа. Он прошел в угол, положил бумажку с заданием на стол, медленно снял пиджак, опять просмотрел колонки цифр на листке — задание заинтересовало, — а затем щелкнул запонками, отвернул модные манжеты и взял карандаш.

Через час инженер ощупью разыскал в кармане пачку папирос и закурил прямо в комнате, не отрываясь от расчетов, беспрецедентный случай. Необычайный. Но никто не возвысил слова — оторопели. Лешаков выкурил папиросу и достал вторую. И когда сослуживцы отправились на обед, он приподнялся со стула, раскрыл окно в синий день и остался за кульманом чертить таблицу.

К четырем расчеты были готовы.

Лешаков сладко потянулся. Собрал исчирканные листы. Подколол таблицу. Передал готовый материал лаборантке Ирочке, — она исполняла обязанности секретаря при шефе. Накинул на плечи пиджак. Сгреб со стола папиросы и скрылся в коридоре.

По пути в буфет навстречу попался председатель месткома. Лешаков ему хмуро кивнул. Профсоюзник суетливо поздоровался со спиной инженера. В пустой столовой Лешаков в одиночестве подкрепился остатками комплексного обеда. Поднялся наверх в бухгалтерию и, оказавшись одним из первых, занял очередь у кассы на весь отдел.

Получив деньги быстрее других, сослуживцы радостно обступили инженера. Но Лешаков не вслушивался в благодарности. Он сосчитал красные бумажки у окошечка кассы, с хрустом засунул в бумажник и отвалил со службы, не дожидаясь урочного часа, — работы на сегодня не предвиделось, а просиживать новые брюки попусту он не хотел.

С тех пор повелось — Лешаков утверждал себя и свои нечаянные привилегии явочным порядком. Возможно, он не отдавал себе отчета в том, что творил. Но так жить ему нравилось. Отвоеванная практика поступков закреплялась. На странности его бытия в институте не покушались. Наивная наглость обезоруживала настолько, что никому в голову не приходило покуситься. Хотя были и завистливые, и раздраженные взгляды. Дамам в отделе не нравилось, что он за работой курил и не спрашивал ничьего согласия. Случались и удивленные лица, но меньше — удивлять трудно. Да и привыкают быстро. Привыкли и к перемененному сотруднику. Не докучали. Лешаков цвел свободно и неприхотливо. И, казалось, не произошло ничего исключительного, ничего особенного, но люди не узнавали прежнего инженера. И в комнате как бы стало светлей, словно вымыли закопченное угловое окно.

* * *

Инженер Лешаков не верил в метаморфозы. Ему трудно было вообразить глубину перемен. А со стороны опасно судить, насколько переменился Лешаков, был ли еще инженер Лешаков Лешаковым, или он уже стал другим человеком, изменился настолько, что документы, имя и звание ему пора сменить.

Про Лешакова того периода известно, например, что майку, как и прежде, часто надевал на левую сторону. И, натягивая брюки, нередко даже без спешки умудрялся засунуть обе ноги в одну штанину. Но походка изменилась, стала энергичной, упругой. Он пристрастился к утренним гимнастическим процедурам и много гулял. Бродил по городу пешком, мечтал. И спотыкался часто — витая в облаках, не чувствовал земли под ногами. А может, все из-за тех пут, что забыли рассечь в раннем детстве. Опасаясь испачкать светлый костюм, повидло из пирожка на брюки больше не ронял. Но ожидание в женском взгляде пропускал мимо. Этот пункт исчерпывался Вероникой.

Она являлась незамедлительно по звонку. И тактично оставляла инженера, если видела, что он затосковал. По-женски, бессловесно, нутром она понимала, он утешился и хочет остаться один. Она чувствовала, ее Лешаков поглощен мыслями, он убегает к ней от раздумий, но ненадолго. Раздумья призывали неумолимо. Он стал их пленник, их сладострастный раб.

Вероника ревновала. Но ей хватало ума не выдать ревности. Она просто уступала перед непонятной силой. Уходила. Но никогда она не успевала встать и уйти раньше, чем в Лешакове начиналась секретная грусть, — пропускала последний момент, крайнюю точку единения. И оставалась, каждый раз, уже как бы брошенная, предоставленная самой себе, слегка забытая. Самолюбие бесновалось в ней, когда она одна ловила на темных улицах машину, ехала через город, молча курила. Шофер поглядывал искоса, не решался заговорить.

Дома Вера лениво лгала, удивляясь интуитивной своей нечистой ловкости. И уже засыпая, ждала нового дня и телефонного звонка, придумывала, как пошлет Лешакова подальше. Но звонка не было. И на следующий день. И еще три дня. А потом кто-нибудь из коллег с ехидной усмешечкой подзывал ее к телефону. И Вероника смывалась со службы пораньше, даже если начальник не отпускал.

Сдвиг произошел в инженере — это замечали многие. Почти все. То есть замечали самого инженера, а прежде не обращали внимания. Внешне в том только и проявился сдвиг — Лешаков сделался заметным. Привлекал внимание. Более того, он нравился. Что-то в нем покоряло. А прежде не покоряло. Значит, сдвинулось. Но о том мало кто догадывался, мало кого вообще занимало, что же происходит, сдвинулось или не сдвинулось. И потеряли инженера… Но пока многие были довольны, что в мерзлом тумане служебной жизни рядом светилось теплое пятно.