года, и, когда гости стали садиться за стол, мать подвела меня к нему. Поэт своей бессмертной и благословенной десницей ласково погладил меня по кудрявой голове, чуть отстранил меня, с улыбкой посмотрел мне в глаза и удивленно воскликнул: «Что я вижу? Какой ясный лоб и выразительные глаза у этого ребенка! Хорошо смотрите за ним. Когда этот молодой человек вырастет, он непременно прославит Грузию». Моя мать была на седьмом небе от счастья и стала целовать Акакию руки… Вот таким пророком оказался славный поэт нашего народа.

…Однажды, когда мне только исполнилось пять лет, мать взяла меня с собой в деревню Легва, где жила ее младшая сестра Лолия. Она была замужем за Кокиниа Амашукели. Семья у него была богатая, и он созвал на крестины своего первого ребенка не только всех родственников, но и много знакомых и незнакомых людей. Легва находится в двенадцати километрах к северо-западу от Херги, но напрямик нужно было идти тропинкой, и, конечно, пятилетний ребенок не смог бы проделать такой путь пешком. Поэтому моя мать выбрала дальнюю дорогу, и нам пришлось проехать на арбе добрых тридцать — тридцать две николаевских версты. Заинтересованному читателю, верно, непонятно, почему мы пустились в такой далекий путь без отца. Как уже известно дорогому читателю, мой отец был дьяконом, а мы отправились в Легву в субботу, потому что крестины первенца Лолии Бардавелидзе и Кокиниа Амашукели, Зейнаб, были назначены на воскресенье, даже могу точно сказать, на двадцать девятое августа. Понятно, что мой отец не мог оставить церковь без службы в субботу и воскресенье, тем более что в те времена у дьяконов заместителей не было… Выехав из Херги на заре, мы только к вечеру попали в Легву. Мы очень проголодались и с удовольствием поужинали. Я и сейчас хорошо помню, что за ужином с особым усердием налегал на жареного цыпленка и хачапури. Как я уже говорил, был конец августа, стояла сильная жара, и нам с матерью постелили на веранде. Моя любимая мать так устала с дороги, что, как только мы легли, она заснула, слегка посапывая. Рядом с нашей постелью стояла тахта, на которой лежал слегка привяленный инжир. Я протянул руку, и, хотя, как я уже сообщал читателю, я ужинал, инжир мне очень понравился, и я с удовольствием поел его. Видимо, я не рассчитал своих возможностей, съел лишнего, и у меня вспучило живот. Я приношу извинения уважаемому читателю, но факт остается фактом и скрывать нет смысла: в животе у меня громко бурчало и словно шевелилось что-то. Любящее материнское сердце, конечно, почувствовало беду, и мать с дрожью в голосе прошептала: «Что с тобой, Диомидик?» И ласково погладила меня по вздутому животу… Потом она вскочила как ужаленная, подняла на ноги все семейство Кокиниа Амашукели и гостей, переполошила соседей. Мне дали выпить настой каких-то трав, но, к несчастью, ничто не могло остановить у меня расстройства желудка. Рано утром мать посадила меня на арбу и с оханьями и аханьями повезла в Хергу. Так я испортил матери все удовольствие от поездки. Она, бедная, проехала на арбе шестьдесят две — шестьдесят четыре версты (из Херги в деревню Легва и из Легвы обратно) и не смогла присутствовать на крестинах своей племянницы.

Листок второй

…Однажды, тогда я уже работал режиссером-постановщиком в чиатурском театре, я пригласил к нам на гастроли уже известного в то время комического актера, для меня незабываемого волшебника сцены, артиста театра им. Котэ Марджанишвили Александре Жоржолиани. Специально для него я поставил тогда довольно нашумевшую комедию нашего замечательного прозаика и драматурга Шалвы Дадиани «В самое сердце».

Мой любимый Сандро (так я называл его по-домашнему), конечно, сыграл прекрасно, моя режиссерская работа очень понравилась зрителю, и нам с Сандро устроили восторженную овацию.

Да, в тот вечер в чиатурском театре был праздник, и его занавес (образно говоря) много раз поднимался. Я точно помню, что Александре Жоржолиани вызывали на сцену семь раз, а меня — одиннадцать. Нам восторженно хлопали и забрасывали нас цветами и шоколадными конфетами.

Руководство чиатурского театра и вся его труппа исключительно тепло поздравили меня с таким большим успехом. Все обнимали и целовали меня.

Видимо, молва о небывалом успехе спектакля молниеносно разнеслась по всей Грузии, потому что в ночь после премьеры и в последующие дни я получил большое количество телеграмм и писем как от известных театральных деятелей, так и от своих друзей и родственников. Они хранятся в моем личном архиве, и сейчас в свободное время я с большим удовольствием и сердечным трепетом иногда их перечитываю.

Среди многочисленных поздравительных писем, которые я получил в связи с моим большим творческим успехом, есть одно особенно дорогое для меня, которое я храню отдельно. Каждый раз, когда я беру его в руки и начинаю читать, глаза мои наполняются слезами. Это письмо прислала мне моя совоспитательница Лолия Бардавелидзе. Понятно, что, если бы был жив ее муж Кокиниа, он с радостью подписал бы это письмо. Но, увы, к тому времени любимый супруг моей совоспитательницы уже переселился в мир иной.

«Свет очей моих, мой горячо любимый Диомиде!

Ты, наверное, помнишь, как ты испортил мне и моему блаженной памяти Кокиниа крестины нашего первенца (дорогому читателю известно, как я оконфузился в Легве), зато сейчас ты осчастливил и обрадовал меня победой твоего немеркнущего таланта. Я с самого начала верила в твои способности. Ты с детства был не таким, как все, — если ты хотел чего-нибудь, то, сколько бы я ни отказывала, ты добивался своего. Ты всегда любил вкусно покушать и красиво одеться. Такой характер у тебя остался, и поэтому ты побеждаешь, любимый мой Диомиде! Продолжай творить так же успешно и осчастливливай бесчисленных поклонников своего таланта, твои родные края, твоих родственников, всю Грузию!

Если ты меня спросишь про мое житье-бытье, то я живу потихоньку, если это можно назвать жизнью после смерти моего Кокиниа… Я знаю, что у тебя нет времени приехать в Легву, но так безбожно забыть растившую тебя тетку? Мальчик мой, напиши мне хоть одно письмецо!».

Я глубоко убежден, что кое-кто из читателей смахнул непрошеную слезинку, читая это письмо.

…После премьеры, как и полагается, был большой банкет. Меня с Александре Жоржолиани усадили рядом во главе стола, и все смотрели только на нас.

Сандро (так, как я уже сообщал выше, я по-домашнему называл Жоржолиани) был довольно худым мужчиной, хотя очень любил выпить и хорошо поесть. Я, как его близкий друг, знал, что он