С тех пор минуло два с половиной тысячелетия. Пришли другие времена, другие люди, другие мастера искусства. Но и в этих изменившихся условиях трагедия проявила свою жизнеспособность. Трагическое начало проникло в другие литературные жанры, в частности, в прозу; захватило другие, несловесные, а также синтетические, виды искусства: музыку, живопись, кинематограф. И в эти поздние времена приверженцы древнего искусства Мельпомены сказали свое новое, вещее слово. Среди них был один из самых ярких, талантливых писателей русского Серебряного века – Леонид Николаевич Андреев (1871–1919). Ему и посвящена представляемая книга.

Творчество Леонида Андреева отстоит от нас уже на значительную историческую дистанцию. Тем не менее, изучено оно до сих пор явно недостаточно. Причин, способствовавших этому, было немало. В пору великих надежд и начавшихся революционных событий творчество Андреева казалось слишком мрачным, удручающим, на многих современников оно производило шокирующее, эпатажное впечатление. Некоторые крупные представители русской литературы того времени, среди них Лев Толстой, расценивали многие произведения этого писателя как отступление от достижений классического, социально-критического реализма. Тем более несозвучен был Л. Андреев идейным установкам советского периода. Изучать автора столь болезненных и мрачных произведений, считалось, не имело особого смысла.

Но вот история перевернула свои песочные часы, начался отсчёт новой эпохи, терпимой и даже благосклонной ко всему маргинальному, болезненному, – и лёд тронулся. Л. Андреев становится предметом заслуженного и обострённого интереса. Выходят юбилейные сборники, посвященные талантливому писателю. И даже этого – мало. Слишком сложна, противоречива и многопланова фигура Л. Андреева, слишком велик был период недооценки его наследия и вообще умолчания о нём, чтобы образовавшаяся лакуна была заполнена враз. Столетие, протекшее со времени появления лучших произведений писателя, создало ретроспективу, способствующую углублённой и непредвзятой оценке всего сделанного им на поприще русской словесности; даже требующую такой оценки.

В этой связи намерение А. Н. Киселёвой обратиться к творчеству Л. Андреева, рассмотрев его под особым углом зрения, а именно: в плане эволюции форм художественного выражения трагического – представляется вполне оправданным. Тем более, что до сих пор этот аспект затрагивался исследователями лишь иногда и отчасти. В качестве непосредственного предмета своего интереса автор выделяет произведения писателя, написанные между 1898-м и 1907-м годами. Тому есть троякое объяснение. Во-первых, как раз на эти годы приходится расцвет таланта Л. Андреева. Во-вторых, в тот же период вырабатывался и выработался своеобразный андреевский творческий метод. В-третьих, в указанный промежуток времени творчество Л. Андреева привлекало наибольшее внимание критиков, публицистов, широкой читательской общественности. Главное внимание исследовательница уделяет прозаическим произведениям писателя, позволяющим глубже постичь творческие установки Л. Андреева, но в особом параграфе затрагивает и три его драмы («К звёздам», «Савва», «Жизнь человека»).

Хочу с удовлетворением отметить, что автору удалось избежать слишком прямолинейного, упрощённого понимания связей творчества Л. Андреева с современностью. Писатель сострадал болезням своего времени, это несомненно, но не всегда мы найдем в его произведениях социально-конкретные привязки и приметы. Русский Серебряный век был чрезвычайно культурно-насыщенной эпохой, в нём сосуществовали и были востребованы традиции многих предшествовавших периодов, начиная с античности и кончая романтизмом, позитивизмом, модерном. Это веками накопленное богатство идей, образов, художественных приёмов составляло общий фонд художников Серебряного века. И Л. Андреев не был исключением. В его отображении современности так или иначе присутствовали – актуализировались, оспаривались, переосмысливались – многие голоса прошлого. Недаром ведь Мельпомена была дочерью Мнемосины…

Анализируя то или иное произведение Андреева, автор стремится выявить совокупность «художественных архетипов», к которым сознательно или бессознательно обращался писатель, или которые просто типологически близки его творению. Этот методологический прием представляется мне удачным и плодотворным. Выявляя черты как сходства, так и различия сопоставляемых художественных моделей, ища объяснения тех и других, исследовательница вскрывает многие неочевидные сами по себе слои художественного содержания. Таких аналоговых сопоставлений в представляемой книге проведено немало, и все они осуществлены корректно в научном отношении, с большим чувством меры и такта. Благодаря этому автор добивается значительной глубины в постижении художественного мира конкретного произведения и творчества Л.Андреева в целом.

А. Н. Киселёвой реализована оригинальная, тщательно продуманная и опирающаяся на достоверные факты концепция.

Исходным пунктом, «зерном» трагизма является страдание или гибель человека, гибель физическая или нравственная, духовная. У Л. Андреева был обостренный и неослабевающий интерес к этому «пограничью» человеческого бытия. Но чрезвычайно важно то, в какую модель мира, в контекст какого миропонимания встроено данное гибельное событие. В сложившейся, классической парадигме могли сосуществовать и вскрывались художниками самые жестокие противоречия, конфликты, но само мироздание признавалось пронизанным смысловым единством; оно-то и было опорой человеку. В этом мире можно было страдать и даже погибнуть, но можно было и восстать из праха, преобразиться и занять достойное место. Такова была общеевропейская христианская картина мира.

Этой традиционной модели, восходящей к событиям Священной истории и закрепленной последующими почти двумя тысячелетиями, Л. Андреев противопоставляет альтернативное видение, присущее ему самому и, как он считает, адекватное новому этапу истории мира, истории человечества. В этом «неевклидовом» мире истина не может быть достоверно установлена, она относительна, релятивна. Добро – двусмысленно, легкооборачиваемо, амбивалентно. А это означает, что человек остаётся одиноким и беззащитным в чуждом и враждебном ему мире.

Исследовательница верно указывает идейные истоки, питающие крайне мрачное миросозерцание Л. Андреева. Это, прежде всего, «оживший» извечный оппонент христианства – гностицизм; затем пессимистическое учение А. Шопенгауэра о «мировой воле» (а также опосредованное им влияние буддистского Востока); учение Ф. Ницше о «сверхчеловеке». Мотивы, сходные с андреевскими, развивал с самого начала XX века экзистенциализм (философема «абсурда», идея «заброшенности человека в мир», акцентирование «пограничных состояний» личности и т. п.).

В таком контексте менялось и само содержание трагического. Оно приобретало характер безблагодатный и безысходный. (Вполне применимо к творчеству Л. Андреева и определение «пантрагизм»).

В классической модели трагического сознания важно было проследить всю причинно-следственную связь событий, приведших к неразрешимому конфликту и катастрофическому финалу – от «ближайших мотивировок» (М. Л. Гаспаров) до мотивировок самых отдаленных, наивысших (Рок, Судьба). Реализм XIX – начала XX века делал акцент на анализе конкретных социально-исторических детерминант трагизма и достиг в этом отношении значительной глубины. Андреев же, исходя из своего мировидения, большей частью минует, обходит социальную конкретику, заявляя об ущербности мироздания в целом. В его произведениях основу трагизма составляет не социально детерминированный межличностный конфликт, а противостояние беззащитного человека и бессмысленного Бытия, Пустоты, Ничто. Небеса пусты, но они как бы заселены враждебными человеку, могущественными и агрессивными силами, приобретающими персонифицированный, зловещий облик. «И нет человеку помощи ниоткуда». Исследовательница называет андреевскую обобщённую модель «онтологическим трагизмом». Л.