С площади Согласия доносится ослабленный расстоянием приветственный рев тысяч голосов, а потом сначала постепенно, но по нарастающей, словно в симфонии, фоновый звук цокающих копыт по брусчатке мостовой. В широком проезде появляется мерцающая полоска света, потом за ней – другие, постепенно начинают вырисовываться шлемы и нагрудники кирас, которые сверкают на ярком солнце, волна за волной улан и кирасир, они чуть подпрыгивают на лошадях, полощутся знамена, колонна по двенадцать всадников в ряду едет по мосту. Они двигаются, приближаясь к нам устойчивой рысью, и вскоре кажется, что они поднимутся по ступеням и сомнут нас. Но в последний момент они резко сворачивают направо на бульвар Сен-Жермен. За ними следует заморская кавалерия: африканские стрелки, алжирские спаги, арабские каиды и племенные вожди, их лошади пугаются криков толпы, а после них движется процессия открытых государственных экипажей – президент, русский посол, первые лица сената и палаты депутатов и другие известные фигуры Республики, включая генерала Бийо. Особенно громкие приветственные крики звучат в адрес Буадефра в шлеме, украшенном перьями, который он снимает, глядя то направо, то налево: ходят слухи, что его могут назначить министром иностранных дел.

Затем с некоторым интервалом появляется русский государственный экипаж в окружении конной охраны. Полин охает и сжимает мою руку.

После всех разговоров о союзах и армиях самое большое впечатление на меня производит миниатюрность императорской четы. Царя Николая II можно принять за испуганного светловолосого мальчишку в накладной бороде и отцовской форме. Он через каждые несколько секунд механически салютует, прикасаясь быстрыми движениями к кромке своей каракулевой шапки, это скорее нервный тик, чем ответ на аплодисменты. Рядом с ним сидит царица Александра, которая кажется еще моложе мужа, девушка, утащившая из магазина одежды все, что смогла унести. На ней боа из лебяжьего пуха, она сжимает белый парасоль в одной руке, в другой у нее громадный букет. Царица быстро кланяется направо и налево. Я настолько близко от экипажа, что вижу ее натянутую улыбку. Они оба кажутся испуганными. Царский экипаж резко сворачивает, и они чуть подаются в одну сторону и исчезают из поля зрения.

Полин, которая все еще держит меня под руку, обращается ко мне. За шумом я не разбираю ее слов:

– Что?

Она подтягивает меня поближе, так близко, что я чувствую ее дыхание на моем ухе, пытаясь услышать, что она говорит, и одновременно вижу: Анри, Лот и Гриблен – все смотрят на нас.

После я иду следом за этой тройкой на службу по улице Юниверсите. Они метрах в пятидесяти впереди от меня. Улица пуста. Большинство людей, включая и женщин, решили остаться на своих местах в надежде хотя бы мельком увидеть императорскую чету, когда она будет возвращаться по мосту после завтрака, направляясь в русскую православную церковь. По жестикуляции Анри и кивкам двух его спутников я понимаю: они говорят обо мне. Я не могу противиться желанию и ускоряю шаг.

– Господа! – громко говорю я. – Радостно видеть, что вы не пренебрегаете своими обязанностями!

Я предполагал услышать виноватый смех, даже увидеть смущение. Но на трех лицах, повернувшихся ко мне, мрачное, даже вызывающее выражение. Я оскорбил их буржуазную мораль в большей степени, чем предполагал. Остаток пути до статистического отдела мы проходим молча, и я до конца дня не выхожу из своего кабинета.

Солнце в Париже заходит вскоре после семи. В восемь настолько сумеречно, что читать уже невозможно. Лампу я не включаю.

День переходит в холодный вечер, и дерево старого здания потрескивает. Смолкают птицы в министерском саду. Геометрические пропорции теней растут. Я сижу за своим столом, жду. Если когда и было подходящее время для материализации призраков Вольтера и Монтескьё, то сейчас. В половине девятого, открыв дверь, я чуть ли не ожидаю увидеть в коридоре парик с кудряшками, бархатный фрак. Но старинный дом кажется пустым. Все отправились смотреть фейерверк на Трокадеро. Даже Капио. Передняя дверь должна быть заперта. Все здание в моем распоряжении.

Я достаю из ящика стола кожаный чехол с отмычками, оставленный мне Девернином несколько месяцев назад. Поднимаясь по лестнице, я чувствую всю нелепость ситуации: начальник секретной службы вынужден взламывать двери в архив своего собственного отдела. Но я рассмотрел проблему со всех сторон и не вижу решения лучше. По меньшей мере игра стоит свеч.

Я опускаюсь на колени перед дверью Гриблена. Моим первым открытием становится тот факт, что работать отмычкой легче, чем я думал. Как только я подбираю подходящий инструмент, мне удается нащупать насечку с нижней стороны задвижки. Остается только нажать. Дальше, не ослабляя нажима левой рукой, правой, вставив вторую отмычку, поднимаю диски. Первый, второй и, наконец, третий – шпинек соскальзывает вперед, раздается щелчок хорошо смазанного механизма, и дверь открывается.

Я включаю электрическое освещение. Чтобы открыть отмычкой все замки в архиве, потребуется несколько часов, но я помню, что ключи Гриблен держит в левом ящике стола. После десяти минут терпеливых проб и ошибок замок подается, и я открываю ящик. Ключи лежат на своем месте.

Неожиданно раздается хлопок, от которого у меня замирает сердце. Я смотрю в окно. В километре от меня прожектора на верху Эйфелевой башни освещают через Сену площадь Согласия. Лучи пронзают пучки звездочек, взрывающихся с таким громким звуком, что в старинных рамах дребезжат стекла. Я смотрю на часы. Девять. Они опоздали на полчаса. По расписанию фейерверк должен продолжаться еще полчаса.

Я беру связку ключей Гриблена и пытаюсь открыть ближайший шкаф.

Сообразив, какой ключ от какого замка, я открываю все ящики. Самое важное для меня – собрать материалы, поступившие от агента Огюста.

Склеенные документы уже начинают желтеть. Они шелестят, как сухие листья, когда я складываю их в стопки: письма и телеграммы от гауптмана Даме в Берлине, подписанные его псевдонимом Дюфур, письма Шварцкоппену от немецкого посла, графа Мюнстера, и письма Паниццарди – от итальянского посла, синьора Рессмана, и военному атташе Австро-Венгерской империи полковнику Шнайдеру. Я нахожу конверт с пеплом, датированный ноябрем 1890 года. Нахожу письма Шварцкоппену от итальянского военно-морского атташе Росселини, от британского военного атташе полковника Талбота. Здесь сорок или пятьдесят писем от Эрманс де Веде – «Мой дорогой, обожаемый друг…», «Мой Макси…» – и, вероятно, раза в два больше от Паниццарди: «Мой дорогой малютка…», «Мой котик…», «Мой дорогой пидер…».

В прежние времена мне стало бы не по себе – даже отвратительно, – попади мне в руки такие интимные материалы. Теперь это не так.

Среди всего этого шифрованная телеграмма от Паниццарди, отправленная в три часа в пятницу 2 ноября 1894 года:

Начальнику Генерального штаба, Рим. 913 44 7836 527 3 88 706 6458 71 18 0288 5715 3716 7567 7943 2107 0018 7606 4891 6165 Паниццарди

К телеграмме прикреплен расшифрованный текст, написанный рукой генерала Гонза: