– Я пьяна, – прошептала она.

Оставалось только заснуть и дождаться утра.

– Два черных, один со сливками и круассаны, – заказал Пьер. Он улыбнулся Ксавьер: – Вы не слишком устали?

– Развлекаясь, я никогда не устаю, – сказала Ксавьер. Она поставила перед собой пакет с розовыми креветками, двумя огромными бананами и тремя сырыми артишоками. По возвращении от Элизабет никому не захотелось идти спать. На улице Монторгёй они съели луковый суп и прогулялись по Центральному рынку, очаровавшему Ксавьер.

– До чего в такое время приятно в «Доме», – сказала Франсуаза.

В кафе было почти пусто; стоя на коленях, мужчина в комбинезоне протирал мыльный пол, распространявший запах стирки. Когда официант ставил заказанное на столик, одна высокая американка в вечернем платье запустила ему в голову бумажным шариком.

– Она неплохо держится, – с улыбкой заметил он.

– Это прекрасно – пьяная американка, – убежденно сказала Ксавьер. – Они единственные, кто может напиваться до смерти и не превращаться сразу в отбросы.

Взяв два кусочка сахара, она подержала их на весу над своим стаканом и уронила в кофе.

– Что вы делаете, бедняжка, – сказал Пьер, – вы не сможете его пить.

– Но я нарочно, это чтобы было не так вредно, – сказала Ксавьер, с осуждающим видом взглянув на Франсуазу с Пьером. – Вы не отдаете себе отчета, вы травите себя своим кофе.

– Говорите что хотите, – весело отозвалась Франсуаза. – Вы сами поите нас чаем, а это еще хуже!

– Да, но я-то со знанием дела, – тряхнув головой, возразила Ксавьер. – А вы, вы пьете, не отдавая себе отчета, как сыворотку.

Вид у нее был посвежевший, волосы блестели, глаза сияли, как эмаль. Франсуаза заметила, что светлую радужную оболочку ее глаз окружал темно-синий цвет. Лицо Ксавьер таило в себе бесконечные открытия. Да и сама она была непрерывной новизной.

– Послушайте их, – сказал Пьер.

У окна тихонько шепталась какая-то пара; молодая женщина кокетливо трогала свои забранные в сетку черные волосы.

– Вот так, – говорила она, – никто никогда не видел моих волос, они только мои.

– Ах уж эти простушки, – с презрительной миной сказала Ксавьер. – Им приходится придумывать себе что-то ценное, какими ничтожными они должны себя ощущать.

– Верно, – согласилась Франсуаза. – Эта бережет свои волосы, Элуа – свою девственность, а Канзетти – свое искусство. Это позволяет им не обращать внимания на все остальное.

Ксавьер едва заметно улыбнулась, и Франсуаза не без зависти уловила эту улыбку; какая, должно быть, это сила – чувствовать себя столь бесценной для себя самой.

Уже довольно долго Пьер разглядывал дно своего стакана, мускулы его обмякли, глаза были мутными, и мучительная тупость преобразила его черты.

– Вам так и не стало лучше? – спросила Ксавьер.

– Нет, – отвечал Пьер, – нет. Бедному Пьеру не стало лучше.

Они начали эту игру еще в такси; Франсуаза всегда потешалась, глядя, как Пьер импровизирует сцены, но себе отводила лишь второстепенные роли.

– Пьер не бедный, Пьер прекрасно себя чувствует, – с ласковой настойчивостью говорила Ксавьер, почти вплотную приблизив к Пьеру лицо, на котором читалась угроза.

– Ведь с вами все хорошо?

– Да, мне хорошо, – поспешно ответил Пьер.

– Тогда улыбнитесь, – сказала Ксавьер.

Губы Пьера сплющились и растянулись почти до ушей, вместе с тем взгляд его стал испуганным, вокруг улыбки корчилось лицо мученика. Это поразительно, что он мог делать со своим лицом. Внезапно пружина как будто лопнула, и улыбка вновь преобразилась в плачущую мину. Ксавьер задохнулась от смеха, потом с важностью гипнотизера снизу вверх провела рукой перед лицом Пьера. Снова появилась улыбка; с мрачным видом Пьер провел сверху вниз пальцем перед губами, и улыбка исчезла. Ксавьер смеялась до слез.

– Каким именно методом пользуетесь вы, мадемуазель? – спросила Франсуаза.

– Своим собственным, – скромно отвечала Ксавьер. – Смесь внушения, устрашения и убеждения.

– И вы добиваетесь хороших результатов?

– Поразительных! – заявила Ксавьер. – Если бы вы знали, в каком состоянии он был, когда я взяла его в руки.

– Это верно, всегда нужно учитывать исходную точку, – заметила Франсуаза. – Больной выглядел скверно. Он с жадностью хватал губами табак прямо из трубки, словно осел из своей кормушки, глаза у него были выпучены, и он действительно жевал табак.

– Великий боже, – с ужасом произнесла Ксавьер и продолжала поучительным тоном: – Послушайте, есть можно только то, что съедобно, табак несъедобен, значит, вы совершаете ошибку, поедая табак.

Покорно выслушав ее, Пьер снова начал есть из трубки.

– Это вкусно, – проникновенным тоном заявил он.

– Надо испробовать психоанализ, – предложила Франсуаза. – А не бил ли его в детстве отец веткой бузины?

– При чем тут это? – спросила Ксавьер.

– Он ест табак, чтобы стереть память об ударах, – отвечала Франсуаза. – Табак – то же, что сердцевина бузины, это символическое уподобление, вот он и уничтожает его.

Лицо Пьера угрожающе изменилось: оно страшно покраснело, щеки надулись, глаза налились кровью.

– Теперь уже совсем невкусно, – сердито произнес он.

– Оставьте это. – Ксавьер взяла из его рук трубку.

– Ох! – Пьер взглянул на свои пустые руки. – Ох! – протяжно простонал он и всхлипнул, по щекам его внезапно полились слезы. – Ох, я такой несчастный!

– Вы пугаете меня, – сказала Ксавьер. – Прекратите.

– Ох! Я такой несчастный, – повторил Пьер. С ужасающе детским выражением лица он плакал горючими слезами.

– Перестаньте, – повторила Ксавьер. Ее черты исказились от страха. Рассмеявшись, Пьер вытер глаза.

– Каким бы поэтичным идиотом ты мог быть, – сказала Франсуаза. – Можно было бы горячо полюбить идиота с подобным лицом.

– Не все еще потеряно, – заметил Пьер.

– А в театре никогда не бывает роли идиота? – спросила Ксавьер.

– Одну такую я знаю, великолепную, в пьесе Валье-Инклана[7], но это немая роль, – ответил Пьер.

– Жаль, – с насмешливым и нежным видом сказала Ксавьер.

– Элизабет опять донимала тебя с пьесой Клода? – спросила Франсуаза. – Я поняла, что ты отбился, сказав, что следующей зимой мы уедем на гастроли.