– Ведь вообще-то между вами и мной существует своего рода любовь?

Ксавьер бросила на нее быстрый взгляд.

– Да, – тихим голосом промолвила она; внезапно выражение детской нежности округлило ее лицо, и, порывисто наклонившись к Франсуазе, она поцеловала ее.

– Какая вы горячая, – сказала Ксавьер. – У вас лихорадка.

– По вечерам меня всегда немного лихорадит, – ответила Франсуаза и улыбнулась. – Но я так рада, что вы здесь.

Это было до того просто; эта любовь, которая вдруг наполнила ее сердце нежностью, всегда была рядом: надо было лишь руку протянуть, боязливую и скупую.

– А если к тому же существует любовь между Лабрусом и вами, посмотрите, какое прекрасное получается трио, к тому же очень хорошо уравновешенное. Вам так не кажется?

– Да, – согласилась Ксавьер, схватив руку Франсуазы и сжав ее.

– Только бы мне поправиться, и вы увидите, какая прекрасная жизнь у нас будет, у всех троих, – сказала Франсуаза.

– Вы вернетесь через неделю? – спросила Ксавьер.

– Если все пойдет хорошо, – ответила Франсуаза.

Внезапно она вновь ощутила мучительную напряженность во всем теле: нет, она больше не останется надолго в этой клинике, с безмятежной отстраненностью покончено. Она вновь обрела неистребимую жажду счастья.

– Без вас наш отель до того мрачен, – сказала Ксавьер. – Раньше, даже когда я не видела вас весь день, я чувствовала вас наверху, я слышала ваши шаги на лестнице. Теперь там так пусто.

– Но я вернусь, – взволнованно сказала Франсуаза. Она никогда не предполагала, что Ксавьер была столь внимательна к ее присутствию. Как она ее недооценивала! Как она будет любить ее, чтобы наверстать упущенное время. Сжав ее руку, она молча смотрела на нее. От лихорадки в висках шумело, горло пересохло, но она наконец понимала, какое чудо ворвалось в ее жизнь. Она медленно усыхала в окружении терпеливо возведенных конструкций и тяжелых свинцовых мыслей, когда внезапно, в озарении чистоты и свободы, весь этот мир, чересчур человечный, рассыпался в прах; довольно было простодушного взгляда Ксавьер, чтобы уничтожить эту тюрьму, и теперь на этой освобожденной земле зародится множество чудес благодаря юному требовательному ангелу. Сумрачному ангелу с нежными женскими руками, покрасневшими, как руки крестьянок, с губами, пахнущими медом, светлым табаком и зеленым чаем.

– Бесценная Ксавьер, – молвила Франсуаза.

Оглядев обитые стены, Элизабет остановила взгляд на маленькой красной сцене в глубине зала. С минуту она с гордостью думала: это мое творение. Хотя особо гордиться было нечем, надо же, чтобы это было чьим-то творением.

– Мне пора возвращаться, – сказала она. – Ко мне на ужин придет Пьер с Франсуазой и малышкой Пажес.

– А, Пажес меня бросает, – с огорчением сказал Жербер.

Он не успел снять грим; с зелеными ресницами и толстым слоем охры на щеках он был гораздо красивее, чем в жизни. Это Элизабет свела Жербера с Доминикой и уговорила принять его номер с куклами. В организации кабаре она сыграла большую роль. Элизабет с горечью улыбнулась. Во время обсуждений под действием алкоголя и табачного дыма у нее создавалось пьянящее впечатление деятельности, но это, как и остальная ее жизнь, была ненастоящая деятельность. За эти три сумрачных дня она поняла: ничего из того, что с ней происходило, никогда не было настоящим. Порой, глядя в туманную даль, можно было заметить нечто, похожее на некое событие или действие. Люди могли поддаться на такую видимость: однако это был лишь грубый обман.

– Она будет бросать вас чаще, чем вы ее, – сказала Элизабет.

В отсутствие Ксавьер ее роль взяла Лиза и, по мнению Элизабет, справлялась с ней по крайней мере не хуже. Однако Жербер выглядел огорченным. Элизабет внимательно посмотрела на него.

– Эта девочка кажется одаренной, – продолжала она. – Но во всем, что она делает, недостает убежденности, это жаль.

– Я прекрасно понимаю, что ее не радует каждый вечер приходить сюда, – сказал Жербер с досадой, не ускользнувшей от внимания Элизабет. Она давно подозревала, что Жербер слегка увлекся Ксавьер. Это было забавно. Догадывалась ли об этом Франсуаза?

– Что мы решим с вашим портретом? – спросила она. – Во вторник вечером? Мне нужно всего несколько набросков.

Надо бы разузнать, что думает о Жербере Ксавьер. Он не должен особо интересовать ее, слишком крепко ее держат в руках. Однако когда в вечер открытия кабаре она танцевала с ним, глаза ее странно блестели. Если он станет за ней ухаживать, чем она на это ответит?

– Если хотите, во вторник, – сказал Жербер.

Он такой робкий, сам никогда ни на что не осмелится. Он даже не подозревает, что у него есть шансы. Элизабет едва коснулась губами лба Доминики.

– До свидания, милая.

Она открыла дверь; уже поздно, надо было поторапливаться, если она хотела прийти раньше них, но Элизабет до последней минуты оттягивала момент погружения в одиночество. Она постарается поговорить с Пьером. Партия заранее была проиграна, но ей хотелось воспользоваться этим последним шансом. Она сжала губы. Сюзанна торжествовала. Нантёй принял «Раздел» на следующую зиму, и Клод источал глупое удовлетворение. Никогда он не был так нежен, как в эти три дня, и никогда она не ненавидела его сильнее. Карьерист, тщеславный, слабый человек. Он навеки прикован к Сюзанне, и навечно Элизабет останется любовницей, которую терпят и скрывают. В течение этих дней истина явилась ей во всей нестерпимой откровенности: это из трусости она тешила себя напрасными надеждами, ей нечего было ждать от Клода, и тем не менее она согласится на что угодно, лишь бы сохранить его, она жить без него не может. Даже благородная любовь не могла служить ей оправданием, страдание и обида убили всякую любовь. Да и любила ли она его когда-нибудь? Способна ли она вообще любить? Она ускорила шаг. Существовал Пьер. Если бы он приобщил ее к своей жизни, возможно, она никогда не знала бы ни этих обманов, ни этих раздоров. Возможно, и для нее тоже мир был бы полным, и она изведала бы сердечный покой. Но теперь этому конец; она спешила к нему, не находя в себе ничего, кроме отчаянного желания причинить ему зло.

Она поднялась по лестнице, включила электричество. Перед уходом Элизабет накрыла стол, и ужин действительно имел привлекательный вид. Элизабет тоже выглядела хорошо в плиссированной юбке, жакете из шотландки и с тщательным макияжем. Если взглянуть на всю эту декорацию в зеркале, можно подумать о воплощении давнишней мечты. Когда ей было двадцать лет, в своей унылой комнатенке она ставила для Пьера бутерброды с паштетом из свинины, графины простого красного вина и воображала, играя, будто угощает его изысканным ужином с гусиной печенкой и выдержанным бургундским. Теперь на столе были бутерброды с черной икрой и гусиная печенка, а в бутылках – херес и водка; теперь у нее были деньги, множество знакомых, проблески известности. И тем не менее она по-прежнему ощущала себя на обочине жизни. Этот ужин был всего лишь имитацией ужина в иллюзорной шикарной студии. И сама она была лишь живой пародией на женщину, которой стремилась стать. Она раскрошила в руках печенье. Прежде игра казалась забавной, она была предвосхищением блестящей жизни, но у нее больше не было будущего. Элизабет знала, что нигде и никогда не достигнет подлинного образца, всего лишь копией которого было ее настоящее. Никогда она не изведает ничего другого, кроме этих лживых подобий. Ее околдовали: она превращала в муляжи все, к чему прикасалась.