– Не думаю, что сейчас она всерьез об этом думает, – с усмешкой заметила Франсуаза.

– Сейчас конечно, – согласилась Элизабет.

Ксавьер танцевала с Пьером. Она танцевала очень хорошо, на лице ее застыла действительно бесстыдная кокетливая улыбка. Как Франсуаза все это терпит? Кокетливая, чувственная; Элизабет внимательно наблюдала за ней. Несомненно, она была влюблена в Пьера, но это неискренняя, ветреная девушка, ради мимолетного удовольствия она способна пожертвовать всем. Значит, именно в ней можно отыскать трещину.

– Что сталось с твоим влюбленным? – спросила Франсуаза.

– С Моро? У нас произошла ужасная сцена, – отвечала Элизабет. – По поводу пацифизма. Я посмеялась над ним, и он рассердился; кончилось тем, что он едва не задушил меня.

Она порылась в своей сумке.

– Да вот, посмотри его последнее письмо.

– Я не нахожу его таким уж глупым, – сказала Франсуаза. – Ты наговорила мне о нем столько плохого.

– Он пользуется всеобщим уважением, – согласилась Элизабет.

Вначале она считала его интересным и забавлялась, поощряя его любовь. Почему она до такой степени возненавидела его? Элизабет выложила все начистоту. Это потому, что он любил ее, – это лучший способ лишиться уважения в ее глазах. Ей, по крайней мере, оставалось горделивое утешение: иметь возможность презирать ничтожные чувства, которые она внушала.

– Вполне достойное письмо, – заметила Франсуаза. – Что ты ему ответила?

– Я была в большом затруднении, – сказала Элизабет. – Было очень трудно объяснить ему, что ни на минуту я не принимала всерьез эту историю. Впрочем…

Она пожала плечами: как в этом разобраться? Она сама терялась. Эта видимость дружбы, которую она себе от нечего делать придумала, вполне могла отстаивать свое право на реальность, точно так же как живопись, политика, разрыв с Клодом. Ведь разницы нет никакой, все это комедии без последствий.

Она продолжала:

– Он преследовал меня вплоть до Доминики, бледный, как смерть, с выпученными глазами. Темнота, на улице ни души, это было ужасно.

Элизабет усмехнулась. Она не могла помешать себе рассказывать. Нет, она не испугалась, не было никакой сцены, всего лишь обезумевший жалкий тип, с неловкими жестами наугад бросавший слова.

– Представляешь, он прижал меня к уличному фонарю и, схватив за горло, говорил с театральным видом: «Я заполучу вас, Элизабет, или убью вас».

– Он действительно чуть не задушил тебя? – спросила Франсуаза. – Я думала, это просто пустые слова.

– Да нет, – сказала Элизабет, – он и правда казался способным убить.

Это раздражало: если говорить о чем-нибудь так, как оно было, люди думают, что этого вообще не было, а как только они начинают вам верить, то верят во что-нибудь совсем другое, а не в то, что случилось на самом деле. Она снова увидела у своего лица остекленевшие глаза и мертвенно-бледные губы, приближавшиеся к ее губам.

– Я сказала ему: «Задушите меня, но не целуйте», – и его руки сжались на моей шее.

– Ну что ж, – сказала Франсуаза, – это стало бы прекрасным, внушенным страстью преступлением.

– О! Он сразу же меня отпустил, – возразила Элизабет. – Я сказала: «Это смешно», – и он отпустил.

Тогда она испытала что-то вроде разочарования, но даже если бы он продолжал сжимать, сжимать так, что она упала бы, то это все равно не было бы настоящим преступлением; так, всего лишь неловкий случай. Никогда, никогда и ничего с ней не происходило по-настоящему.

– И это из любви к пацифизму он хотел убить тебя? – спросила Франсуаза.

– Я возмутила его, сказав, что война – единственный способ выбраться из той мерзости, в которой мы живем, – заявила Элизабет.

– Я отчасти вроде него, – призналась Франсуаза. – Боюсь, как бы средство не было хуже зла.

– А почему? – сказала Элизабет.

Она пожала плечами. Война. Почему все так боятся ее? Это, по крайней мере, что-то твердое, как камень, это не размякает в руках, словно муляж из папье-маше. Наконец что-то реальное; станут возможны настоящие действия. Можно устроить, например, революцию. На всякий случай она начала учить русский язык. Возможно, она наконец сможет проявить себя; возможно, до тех пор обстоятельства были слишком ничтожны для нее.

Подошел Пьер.

– Ты совершенно уверена, что война приведет к революции? – спросил он. – И даже тогда, не думаешь ли ты, что это дорого обойдется?

– Дело в том, что она фанатичка, – с ласковой улыбкой сказала Франсуаза. – Чтобы послужить делу, она предаст Европу огню и мечу.

Элизабет улыбнулась, скромно сказав:

– Фанатичка… – Улыбка ее сразу угасла. Наверняка их не обмануть; они знали: внутри у нее полная пустота, убежденности ни в чем, кроме слов, но и тут тоже ложь и комедия.

– Фанатичка! – повторила она, разражаясь пронзительным смехом. – Вот так открытие.

– Что с тобой? – смущенно спросил Пьер.

– Ничего, – ответила Элизабет. Она умолкла. Она зашла слишком далеко. Я зашла слишком далеко – сказала она себе. – Слишком далеко. Но тогда, значит, циничное отвращение перед собственным персонажем, это тоже было нарочно? И презрение к этому отвращению, которое она как раз себе придумывала, не было ли и оно тоже комедией? А само сомнение в этом презрении… Это приводило в ужас: если стремишься быть искренним, значит, не можешь уже остановиться?

– Мы хотим с тобой проститься, – сказала Франсуаза. – Нам надо идти.

Элизабет вздрогнула. Все трое стояли напротив нее и, казалось, чувствовали себя очень неловко. Должно быть, во время молчания у нее был весьма странный вид.

– До свидания, на днях я зайду в театр, – сказала она, провожая их до двери. Вернувшись в мастерскую, она подошла к столу, налила себе большой стакан водки и залпом выпила его. А если бы она продолжала смеяться? Если бы она крикнула им: «Я знаю, что вы знаете». Они были бы удивлены. Но только зачем? Слезы, возмущение – это была бы еще одна комедия, более утомительная и такая же бесполезная. Выбраться из этого не было никакой возможности: ни в одной точке мира, ни даже в ней самой для нее не было припасено никакой истины.

Элизабет взглянула на грязные тарелки, на пустые стаканы, на полную окурков пепельницу. Не всегда же им торжествовать, что-то, наверное, можно сделать. Что-то, в чем будет замешан Жербер. Она присела на край дивана. Ей вспомнились перламутровые щеки и белокурые волосы Ксавьер, и еще блаженная улыбка Пьера, когда он танцевал с ней. Все это вихрем пронеслось у нее в голове, но завтра она сумеет навести порядок в своих мыслях. Что-то надо совершить, какой-нибудь подлинный поступок, который заставит лить настоящие слезы. В эту минуту она, возможно, почувствует, что тоже действительно жила. Значит, гастроли не состоятся, пьесу Клода поставят. Значит…