Тишину нарушил звонок в дверь. А они знали, что все это фальшь? Наверняка знали. Она бросила последний взгляд на стол и на саму себя. Открыла дверь. В дверном проеме показалась Франсуаза, в руках она держала букет анемонов. Этот цветок Элизабет любила больше всего: по крайней мере, десять лет назад она так решила.

– Держи, я нашла это сейчас у Бинно, – сказала Франсуаза.

– Как мило, – ответила Элизабет. – Они такие красивые. – Она помягчела. Впрочем, не Франсуазу она ненавидела.

– Входите скорее, – сказала Элизабет, приглашая их в студию.

Спрятавшись за спиной Пьера, стояла Ксавьер с привычным для нее робким и глуповатым видом. Элизабет была к этому готова, но все равно рассердилась. Они выглядели откровенно смешными, всюду таская за собой эту девчонку.

– О! Как здесь красиво! – молвила Ксавьер.

С нескрываемым удивлением она взглянула на комнату, потом на Элизабет. Казалось, она говорила: «Никогда такого от нее не ожидала».

– Не правда ли, эта студия очаровательна, – заметила Франсуаза. Она сняла пальто и села.

– Снимайте и вы свое пальто, а то замерзнете, когда будете уходить, – предложил Пьер Ксавьер.

– Я предпочитаю не снимать его, – отвечала Ксавьер.

– Здесь очень жарко, – заметила Франсуаза.

– Уверяю вас, мне не жарко, – сказала Ксавьер с упрямой мягкостью.

Обменявшись взглядом, оба с несчастным видом смотрели на нее. Элизабет едва удержалась, чтобы не пожать плечами. Ксавьер никогда не научится одеваться: на ней было старомодное пальто, чересчур широкое и слишком темное для нее.

– Надеюсь, вас мучат голод и жажда, – с воодушевлением сказала Элизабет. – Угощайтесь, надо воздать должное моему ужину.

– Я умираю от голода и жажды, – сказал Пьер. – Впрочем, хорошо известно, что я страшно прожорлив. – Он улыбнулся, а вслед за ним и остальные. У всех троих вид был веселый и понимающий, можно было даже заподозрить, что они пьяны.

– Херес или водка? – спросила Элизабет.

– Водка, – ответили они хором.

Пьер с Франсуазой предпочитали херес, она была в этом уверена. Неужели дошло до того, что Ксавьер навязывает им свои вкусы? Она наполнила стаканы. Пьер спал с Ксавьер, это не вызывало у нее никаких сомнений. Ну а две женщины? Тоже вполне возможно, это составляло столь безупречно симметричное трио. Иногда их встречали по двое, должно быть, они установили очередность; но по большей части они перемещались в полном составе, рука об руку, и шагали в ногу.

– Вчера я видела, как вы пересекали перекресток бульвара Монпарнас, – сказала Элизабет и усмехнулась. – Вы были такими смешными.

– Почему смешными? – спросил Пьер.

– Вы держались за руки и втроем все вместе перепрыгивали с ноги на ногу.

Когда Пьер кем-то или чем-то увлекался, он совсем не знал меры, он всегда был такой. Что все-таки он мог найти в Ксавьер, с ее желтыми волосами, угасшим лицом, красными руками? В ней не было ничего привлекательного.

Элизабет повернулась к Ксавьер:

– Вы не хотите есть?

Ксавьер с недоверчивым видом изучала тарелки.

– Возьмите бутерброд с икрой, – посоветовал Пьер. – Это восхитительно. Элизабет, ты принимаешь нас, как принцев.

– Она и сама одета как принцесса, – сказала Франсуаза. – Тебе невероятно идет быть шикарной.

– Это всем идет, – заметила Элизабет.

У Франсуазы вполне хватило бы средств тоже быть шикарной, если бы она только соблаговолила.

– Думаю, я попробую черную икру, – с задумчивым видом сказала Ксавьер. Она взяла бутерброд и надкусила. Пьер с Франсуазой смотрели на нее со страстным интересом.

– Как вы это находите? – спросила Франсуаза.

Сосредоточившись, Ксавьер твердо ответила:

– Это вкусно.

Оба расслабились. Тут уж стало очевидно, что малышка не виновата, если принимает себя за божество.

– Теперь ты окончательно выздоровела? – спросила Элизабет Франсуазу.

– Никогда я не была такой крепкой, – отвечала Франсуаза. – Эта болезнь заставила меня хорошенько отдохнуть, что принесло мне огромную пользу.

Она даже немного пополнела и выглядела цветущей. С подозрительным видом Элизабет смотрела, как она поглощает бутерброд с гусиной печенкой. Действительно ли в этом счастье, которое они столь грубо выставляли напоказ, не было никакой трещины?

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты показала мне твои последние полотна, – сказал Пьер. – Я так давно не видел ничего твоего. Франсуаза говорила, что ты изменила манеру.

– Я изо всех сил развиваюсь, – с насмешливым пафосом отвечала Элизабет. Ее картины: краски, нанесенные на холсты таким образом, чтобы походить на картины; свои дни она проводила, продолжая писать, дабы заставить себя поверить, что она художник, но это опять-таки было всего лишь мрачной игрой.

Она взяла одно из своих полотен, поставила его на мольберт и зажгла синюю лампу. Ну вот, это составляло часть ритуала. Она покажет им свои псевдокартины, и они станут расточать ей псевдопохвалы. Они не узнают того, что знает она: на этот раз одурачены они.

– В самом деле, это радикальная перемена! – сказал Пьер.

Он с искренним интересом рассматривал картину: то была часть испанской арены с головой быка в углу, а посреди – ружья и трупы.

– Это совсем не похоже на твой первый этюд, – сказала Франсуаза, – ты должна обязательно показать его Пьеру, чтобы он видел переход.

Элизабет достала свой «Расстрел».

– Это тоже интересно, – сказал Пьер, – но не так хорошо, как та картина. Я думаю, ты права, отказываясь в подобных сюжетах от всякого рода реализма.

Элизабет внимательно посмотрела на него, но он казался искренним.

– Вот видишь, теперь я работаю в таком направлении, – сказала она. – Пытаюсь использовать противоречивость и свободу сюрреалистов, но при этом управлять ими.

Она достала свой «Концентрационный лагерь», «Фашистский пейзаж», «Ночь погрома», которые Пьер рассматривал с одобрительным видом. Элизабет бросила на свои картины озадаченный взгляд. Строго говоря, чтобы быть настоящим художником, возможно, ей не хватало лишь зрителей? Разве в одиночестве любой требовательный художник не принимает себя за мазилу? Настоящий художник тот, чье творение реально существует. В каком-то смысле Клод не так уж был не прав, когда горел желанием, чтобы его пьесу поставили на сцене; творение становится реальностью, когда с ним знакомятся. Она выбрала одно из последних своих полотен, «Игру в убийство». Когда она ставила его на мольберт, то поймала удрученный взгляд Ксавьер, адресованный Франсуазе.

– Вы не любите живопись? – с усмешкой спросила она.

– Я ничего в этом не понимаю, – извиняющимся тоном ответила Ксавьер.