знаю, не знаю… Во всяком случае, без обсуждения на парткоме и в дирекции никаких обязательств по плану брать не следует.

Из среднего ящика стола я извлек кипятильник, два пакетика с грузинским чаем, пачку сухарей. Если бы лет пять назад мне сказал кто-нибудь, что директор комбината, одного из крупнейших в стране, будет пробавляться чайком собственного приготовления, я поднял бы такого человека на смех. Ответил бы, что у директора есть спецбуфет, ну и само собой симпатяшка-официанточка в накрахмаленном кокошнике… Конечно, буфетчица в штатном расписании значится, но рабочий ее день — канонические восемь часов, и хотя приходит Настя попозже, чтобы остаться на часок-другой после пяти, каждый раз задерживать ее совестно: ей надо забирать ребенка из детского сада. Настя полная, флегматичная, красотой не блещет, но обладает совершенно бесценным качеством: ее не интересует ничего, кроме двух вещей — чтобы не болел ребенок и чтобы муж возвращался домой вовремя. Поэтому с кем бы и о чем бы ни, говорил я в маленькой комнатке, примыкающей к моему кабинету, за пределы комнаты это не выходило. Несколько раз, когда у Насти болел сын, ее подменяла раздатчица из столовой — та, как сорока на хвосте, разносила по городу мои разговоры, многое к тому же изрядно переврав.

Зазвонил городской телефон. Я поднял трубку, сквозь шипение и треск различил возбужденный голос:

— Игорь Сергеевич, это я! Извините… я это… обманул вас.

— Кто говорит?

— Ну я, Авдеев.

Заныло в груди, остро кольнуло сердце.

— Ты где находишься? — прокричал я в трубку. — Подъезжай в управление. И сразу заходи ко мне.

Ну вот, сейчас все и разъяснится. Не знаю почему, но я ожидал такого поворота, был готов к нему. Слишком хорошо было бы, если бы обошлось с этой рыбой.

Авдеев появился довольно скоро. Мокрая «болонья» прилипла к пиджаку, кепочку мнет в руках. Вид затравленный, жалкий, и у меня язык не повернулся ругать его, я только сказал:

— Эх, ты! Что же молчал раньше?

Авдеев переступил с ноги на ногу и ответил тихо:

— Не хотел говорить при Черепанове. Он только и ждет, чтобы прищучить меня в «узком месте».

— А я, думаешь, премию тебе дам? Путевку бесплатную в Сочи?

— Ну, вы другое дело! Можете хоть уволить, я не обижусь. Знаю, за дело. А с ним даже говорить не хочется.

— Думаешь, мне хочется? — сгоряча вырвалось у меня. — Ах, Авдеев, наломал ты дров!

Я не сразу понял, что огорчило меня больше — факт, что авария на станции  в с е - т а к и  б ы л а, или же необходимость давать задний ход, звонить Фомичу, объясняться. И то и другое плохо, как ни посмотри!

Авдеев переминался с ноги на ногу. Я подумал: зачем добивать парня, и без того переживает. Пусть лучше толком объяснит, что произошло, будем решать, как отбиться с меньшими потерями. Я попросил его снять плащ, вскипятил, несмотря на все протесты, чай, и Авдеев немного ожил, белесые его глаза проснулись, заблестели.

— Сам я маленький, Игорь Сергеевич, а работу люблю большую. Не знаю, в кого пошел: мать и отец рослые у меня, и сестра — жердь порядочная, один я в семье шкет. Но я не лодырь, вы знаете, вместе ведь работали. Да и сейчас спросите кого угодно. А чтобы я заснул, когда ночное дежурство! Другие, знаете, покемарить приходят, а я — ни-ни. Нельзя, я же понимаю, нельзя! За час до смены чаек крепкий заварю, не такой, Игорь Сергеевич, как вы приготовили… извините, конечно, чай хороший, но я, что называется, к чифирчику приучен.

Мне хотелось остановить Авдеева, спросить, что же произошло на станции, но передумал. А он заметил, как я раздраженно кручу в руках карандаш, и заторопился:

— Я по делу говорю, Игорь Сергеевич! Сейчас вы все поймете. Вот, к примеру, я делю всех людей на понятливых и непонятливых. В общежитии со мной в одной комнате жил шпендрик один, Василь, сейчас в армию его забрили. Очень был непонятливый. Кровать свою никак не хотел заправлять, скомкает утром одеяло — и привет. А я не могу в комнате терпеть беспорядка, хоть и не один живу. И так ему объяснял и этак — фиг с маслом! Приходилось за него убирать. Потом думаю: что я, дурнее паровоза? Дождался субботы, когда у Василя был выходной, он куда-то ушел, а я заправил, как всегда, постель — без единой складочки. Приходит, я спрашиваю: «Нравится?» «Ну!» Я подошел и все разворошил: «Убирай!» Запузырился, но убрал кое-как. Я опять скомкал одеяло. И так — раз десять, пока пот его не прошиб. С тех пор всегда убирал сам. Понятливый оказался. А вот Черепанов — черта с два.

Мне был не совсем ясен переход в его мыслях, и я, желая поддразнить Авдеева, переспросил с его интонацией:

— Непонятливый, что ли?

— Непонятливый! — жестко отрезал он.

Я вспомнил утренний разговор с Вадимом, его перепалку с Авдеевым и решил докопаться до сути. Что-то мне подсказывало: именно об этом и пойдут у нас дальше разговоры.

— Помните, какой шум стоял в дробильном цехе? Башка трещала! Ну, а почему бы не залить трубы асбестом, а сверху кожух? И верблюду понятно! Я составил проект, не знаю, хорошо или плохо — как сумел, и стал толкаться к Черепанову. А он мне мозги пудрит: то завтра, то через неделю, то командировка у него, то совещание. А я что, рыжий, что ли? Да я вообще в другом цеху работаю. Правда, премия мне не помешала бы: мотор приглядел, как раз весна подходила, в самый раз приладил бы его к лодочке. А Черепанов, как увидит меня, уже морщится. Ну, а что мне, больше всех надо? Плюнул я. А когда он в отпуск ушел, я — к его заместителю, тот сразу уцепился. За два дня запеленали трубы, и как тихо стало, милое дело! Через бриз мне оформили все честь по чести, да вот только мотор барахлистый попался, три раза пришлось перебирать. Но Черепанов с тех пор зуб на меня заимел, чувствую.

— За что же?

— Ну, не по его вышло.