она часто выбиралась в поездки, в экскурсии — на неделю, на несколько дней, на сутки. Здесь, на Дальнем Востоке, расстояния другие, и единственное, что могла позволить себе Люся, — вылазки в основательно надоевший ей областной центр. Так она и закисала в Таежном — летать не отваживалась, авиации боялась панически, а пилить на поезде до Черного моря или Прибалтики терпения не хватало… Ее детские представления о некоторых вещах и раздражали и умиляли меня, все зависело от того, в каком я находился настроении. Однажды, на беду, попалась ей популярная книга о профилактике и диагностике рака. Не знаю, почему, но особенно поразил Люсю такой факт: в бифштексах, которые поджаривались на углях, была обнаружена солидная доза бензпирена. Как на грех, мы несколько раз выезжали летом в тайгу, где, само собой, не обходилось без шашлычков. Бедняжка кружилась вокруг шампуров, глотала слюну, но держалась стойко — домой возвращалась голодная, зато в полной уверенности, что раком желудка никогда не заболеет…

Я позвонил в дверь, снял плащ, сразу прошел на кухню. Люсина стряпня энтузиазма не вызывала, но ничего не поделаешь, голод не тетка. Это у нас давний спор: жена считала, будто я питаюсь полусырым мясом, я ворчал, что она все пережаривает, и пока никакого сближения позиций не предвиделось.

— Что нового? — задала жена традиционный вечерний вопрос.

— Все по-старому.

— У тебя всегда по-старому, — раздраженно сказала Люся.

— А новое, — нудным голосом, назидательно ответил я, — и есть хорошо забытое старое.

С холодным безразличием посмотрел я на жену. Раньше мне очень нравились пышные темные волосы, рядом с которыми ее голубые глаза казались особенно светлыми, почти прозрачными. Теперь в них появился недобрый, ледяной блеск, он вызывал у меня беспричинное раздражение… А ведь были времена, когда я стремился домой и с порога спешил посвятить Люсю во все происшествия дня; семейные наши вечера превращались в сплошную исповедь. Я и не заметил, как советы ее понемногу превратились в инвективы, и, если я не соглашался сделать так, как требовала она, мне приходилось раздражаться и спорить сильнее, чем со своими подчиненными на комбинате: там соблюдали дистанцию, а здесь Люся, когда у нее не хватало аргументов, могла презрительно скривить губы: «Тряпка ты, а не руководитель! Позволяешь обводить себя вокруг пальца…»

Нужно было давать обратный ход. Я с удивлением убеждался: чем меньше конкретной информации получала жена из моих уст, тем спокойнее становилась моя жизнь — Люся уже не лезла с рекомендациями, кому и что сказать. Так понемногу разговор и упростился до формулы: «Все по-старому». Нет, не надо было бы мне так отвечать. Но ничего не мог с собой поделать: когда Люся злилась, каждое ее движение выводило меня из себя. Мне было ее жаль, и все-таки усталость и раздражение оказывались сильнее этой жалости, к ним примешивалась обида: почему все время она думает только о себе, почему ей не придет в голову, что и у меня жизнь не малина, что к моему настроению тоже надо прислушиваться?

Несколько лет Люся томилась от безделья. Потом, слава богу, нашли ей занятие: вести драматический кружок в клубе. Правда, это было не очень удобно: репетиции, как правило, вечером, да и зарплата у почасовика небольшая, чисто символическая, но я согласен был даже приплачивать, лишь бы жена убивала как-нибудь время.

— А где Андрей? — спросил я, прекрасно зная, что Люся отвезла сына к няне.

Она не отвечала несколько минут, потом сказала со злостью:

— Тебе ребенок нужен как игрушка! Поразвлечься десять минут, а мне целый день сидеть с ним, мучиться!

— А ты не мучайся! Почему другим это в радость, а тебе в наказание?

Разговор я затеял совершенно бессмысленный. Когда-то Люся объясняла свою раздражительность тем, что у нас нет ребенка. Но стоило появиться Андрюшке, начались новые проблемы: трудно, тошно, выматывает все нервы… Рухнули мои последние надежды, что сын как-то сплотит семью, что Люся станет спокойнее. Нет, она быстро уставала, раздражалась, начинала дергать его и себя.

— Да, — вспомнила Люся, — там Андрюшка оставил тебе рисунок. Посмотри на столе.

Я быстро прошел в комнату, взял плотный лист бумаги. Краснозвездный танк палит в небо снарядами. Пушка у танка вертикальная, снаряды по прямой попадают в самолет с черной свастикой.

Долго я разглядывал рисунок, и понемногу спокойствие возвращалось ко мне. Нет, все-таки худо или бедно, но парень растет, умнеет, с ним становится все интереснее. И Люся по-своему его любит — неровной, немного экзальтированной любовью, но любит. И нужно, наверное, ценить хотя бы то, что ты имеешь, — семью, этот маленький хрупкий плот в бушующем океане. И мало ли в жизни счастливых минут: когда по утрам Андрюшка прибегает к нам в комнату, залезает под одеяло и сбивчиво, запинаясь, рассказывает сон; пытается детским своим разумом склеить разрозненные ночные ощущения в нечто цельное; или когда ранней осенью втроем отправляемся мы в тайгу — какие могут быть грибы или орехи, когда Андрей еле ковыляет, останавливается у каждого пня, у любой травинки, но мысленно на секунду попробуй представить себе прогулку без ребенка, как потускнеет и поблекнет она…

Я вернулся на кухню, подошел к жене, обнял ее.

— Милая Мила! Ну что мы все время ссоримся, как будто три жизни жить собираемся…

— Все только от тебя зависит, — примирительно ответила Люся.

2

Вот чего я не люблю больше всего — не доспишь какой-нибудь час, а чувствуешь себя хуже некуда: тело ватное, голова будто свинцом налита. Проснулся я минут за сорок до того, как зазвонил будильник, и вставать не хотелось и засыпать снова было бессмысленно. Так и промучился. А потом другая глупость — вместо электрической бритвы взялся зачем-то за безопасную. Я убежден, что хуже меня никто не бреется: хуже просто некуда — ковыряюсь долго, а все равно весь в порезах. Была наивная надежда, что бритье снимет усталость, поднимет боевой дух, но, кроме того, что провозился с этим занятием дольше обычного, ничего не добился. Подумал с неудовольствием, что с утра предстоит трудный и, кажется, бесполезный разговор о