Когда учитель вышел к накрытому столу, ему сделалось жутко от мертвенного света лампад. Он робко присел на краешек стула, не осмеливаясь поднять глаза на жену. Вангельо вырядилась в подвенечное платье и напудрилась так, словно только что встала из гроба.

Так они сидели друг против друга, не произнося ни слова. Сиезасыр хотел было завязать разговор, но языком пошевелить не смог. Все тело его покрылось потом, хотя окно было открыто и в него дул свежий ночной ветерок, шевеля язычки пламени в лампадах.

Вдруг Вангельо точно ожила, медленно вытянула руку и наполнила рюмки тем самым темным густым вином, что подарил им на свадьбу покойный Манусакас.

– Твое здоровье, убийца! – сказала она неожиданно низким и хриплым голосом, затем чокнулась с мужем, но из рюмки даже не пригубила.

Тем и кончился их совместный ужин. Вангельо заперлась в комнате брата, ночь прошла тихо, а утром ее нашли висящей на балке под самым потолком.

Страшное известие застало капитана Поликсингиса у Эмине, где он теперь дневал и ночевал. Вдова Нури-бея пока еще не приняла христианскую веру: они выжидали, когда страсти улягутся, чтоб не навлечь на себя гнев турок. Эмине уже предвкушала, как будет ходить по улицам без чадры, в юбке с оборками и все прохожие станут любоваться ее красотой.

В то утро она еще нежилась в постели рядом со своим бравым капитаном, как вдруг дверь их спальни распахнулась настежь и влетела дрожащая, испуганная арапка. Сестры Блаженные сообщили ей спозаранок жуткую новость, и она теперь не знала, как рассказать о ней хозяевам.

– Беда, капитан, племянница твоя повесилась! – едва слышно пролепетала она.

Поликсингис резко высвободился из объятий Эмине.

– Как – повесилась? Где?.. Кто тебе сказал?

– Блаженные… У себя дома, говорят… на бельевой веревке.

Черкешенка, равнодушно пожав плечами, стала рассматривать себя в зеркальце.

– Губы у меня сегодня что-то бледные… Мария, где моя помада?

Служанка принялась искать помаду, бормоча себе под нос:

– Бросила, сердечная, мужа и отправилась за братом…

Ну вот, племянников обоих потерял, детей до сих пор Бог не дал, так, глядишь, и род переведется, подумал капитан Поликсингис.

Он наклонился к Эмине, с нежностью провел рукой по ее упругому животу.

– Сын критянина и черкешенки должен быть бессмертным – так гласит поверье.

И, впервые высказав эту мысль, вдруг почувствовал уверенность в том, что так оно и будет. Ах, Господи, как ему нужен сын, храбрый, с горячей кровью, настоящий воин!.. А племянники что – на них все равно надежды никакой не было: один пьяница и дармоед, другая высохла смолоду, как столетняя олива! Ну да ничего, скоро вот, скоро эта ленивая и страстная красавица подарит ему такого богатыря – всему Криту на зависть. Рано еще ставить крест на роду капитана Поликсингиса!

Он с трудом отогнал тщеславные мечты, вспомнив, что сегодня день траура. Ему стало стыдно. Он быстро оделся, подпоясался, надел феску.

– Милая, мне надо идти.

Эмине с ленивой грацией закинула за голову обнаженные руки, бросила на него томный взгляд из-под полуопущенных век.

– Ну иди, – проговорила она и зевнула.

За три дня, с тех пор как Дьямандис отправился на тот свет, дела на Крите ухудшились. За одного убитого турка отреза́ли головы двум христианам. Паша утратил всякую власть, ему оставалось только наблюдать за событиями в подзорную трубу. Вот он и сидел целыми днями у окна, смотрел на море – не покажется ли на горизонте турецкий фрегат.

В Мегалокастро средь бела дня вдруг закрылись все ворота: ни войти, ни выйти. Греки очутились в западне. Гроб Вангельо чуть не бегом вынесли через Ханиотские ворота незадолго до закрытия, а Коливас успел расширить могилу Дьямандиса, и ее похоронили рядом с братом.

Наступил рамазан. Турки весь день не ели, не пили, не курили, а как только спустились сумерки, замерцала первая звезда, жадно набросились на еду и питье. Возле богатых домов тревожно застучали большие барабаны, и при этих грозных звуках христиане дрожали от страха: турки, перепившись, вполне могли ринуться на улицы, начать резню и грабеж.

Во дворе Михалиса каждый вечер собирались соседи. Людям казалось, что только этот суровый и отважный капитан сможет охранить их от всей несчастий. Ночи стояли теплые, потому мужчины ложились на террасе, а женщинам находилось место на полу в большой комнате второго этажа. Лишь капитан Михалис ночь напролет не смыкал глаз и не выпускал из рук оружия.

Раз ночью греческая знать и капитаны тайно собрались в резиденции митрополита. Вид у всех был такой, как будто уже на рассвете им выступать в поход. Морской волк Стефанис в своих капитанских сапогах даже забыл о хромоте.

У митрополита на чело легла тревога, он все больше молчал – ждал, что скажут остальные.

– Поезжай, владыко, к королю в Афины, – предложил Хрисобурбулас, – поговори с ним, пусть хотя бы пришлет продовольствие и боеприпасы… Не то нам конец… Только сам поезжай: больше он, пожалуй, никого и не послушает.

– Как я могу оставить паству, когда ей угрожают волки? – покачал головой митрополит. – Пускай капитан Эляс едет.

Капитан Эляс гневно сдвинул брови.

– Я воевать привык, а не разговоры разговаривать. Рано меня еще со счетов списывать. Пускай вон Хаджисаввас едет!

– Вот что, – заключил митрополит, – давайте не будем впутывать сюда многострадальную Грецию, а то она опять наживет себе с нами хлопот. Обратим лучше взоры к великим державам, прежде всего к православной России.

– А еще лучше – надеяться на свои силы, – заметил капитан Михалис.

– Вот-вот! – поддержал его капитан Эляс. – «Волк, а волк, отчего ты в лесу всех сильнее?» – «Оттого что свои дела делаю сам!»

– Давайте бросим все по камню в Суду! – опять завел свою песню кир Идоменеас.

Но никто его слушать не стал. В полночь разошлись, так и не придя ни к какому решению.

В пугающей неизвестности проходило время. По ночам турки, наголодавшись и поднакопив за день злости, подстрекаемые муэдзином, бросались гурьбой в греческие кварталы, начинали ругаться и палить в воздух.

А в сумерки, пока они еще отъедались и на улицах было пусто, Али-ага незаметно пробирался к дому капитана Михалиса и сообщал ему новости: о чем вещал имам в мечети, какие разговоры ведутся по кофейням. Муэдзин требует погромов, но беи не все согласны. Старый Али-ага душой болел за греков, особенно волновала судьба сердобольных соседок: случись что, не с кем ему будет словом перемолвиться по вечерам, никто не позаботится о том, чтобы старик не помер с голоду!

Вот и теперь, трижды стукнув в калитку, Али-ага проскользнул во двор капитана Михалиса. Сел на скамейку у колодца, соседи обступили его. Лицо у старого турка было очень расстроенное.