Мордко лишь кисло покривился в ответ. А что скажешь? Он не верил в преданность Ваньки своему господину, потому что знал силу денег, однако нажимать на него не стал. Берестейский купец решил поступить более хитро и стал следить за слугой князя Радзивилла…

Ванька без особого интереса наблюдал, как матросы мыли палубу галеры. Они таскали забортную воду кожаными ведрами и лили ее прямо на головы прикованных невольников-гребцов, словно перед ними была скотина или неодушевленные предметы. Гребцы покорно терпели эту процедуру, хотя знали, что потом, когда соленая вода с тел испарится, соль начнет разъедать кожу, и от изъязвления их спасет только обильный пот или дождь, которого они всегда ждали, как манны небесной.

В этот момент Ваньке почему-то вспомнился московит, которого по его просьбе Мордко продал в рабство. Как потом слуга князя Радзивилла узнал, несчастного звали Ивашкой Болотниковым. Нет, Ванька Грязь не сожалел о своем поступке. Еще чего! Каждый должен сам заботиться о своем благополучии и сохранности собственного живота. Зевнул момент, получил удар под дых, вини только себя. Тем более что Ванька своих рук к злому деянию не приложил. Умыслил — да, было, но от умысла до его свершения расстояние как от Москвы до Истанбула.

И все же однажды каменное сердце Ваньки дрогнуло. Он точно так сидел в кофейне и наблюдал за судами возле пристани, и точно так на одной из военных галер производилась уборка. Вот тогда-то Ванька Грязь и увидел прикованного к банке Ивашку Болотникова. Как раз в этот момент его за какую-то провинность надсмотрщик охаживал плетью.

Это зрелища настолько смутило Ваньку, что в нем вдруг проснулось раскаяние. Ненадолго, всего на полдня, но и за это время он успел сделать многое: купил добрый напильник, засунул его в хлеб, познакомился с итальянцем, служившим на галере, и, отсыпав ему пятьдесят акче, договорился, что тот передаст Ивашке пакет с провизией.

Хитрый Ванька не очень надеялся на честность итальянца-потурнака*, поэтому к хлебу он приложил еще и добрый кусок вяленой баранины. Бывший офеня судил людей по себе. Уж он точно не отдал бы невольнику ароматное мясо, обвалянное в красном перце и пряных приправах. Чего ради? А значит, изрядно подсохший хлеб точно должен был попасть по назначению.

Собственно говоря, так оно и случилось. Но этого Ванька Грязь знать не мог. Да и не хотел. Сделав нечаянный жест сострадания и человеколюбия, Ванька уже во второй половине дня выбросил Ивашку Болотникова из головы, словно никогда он в ней и не присутствовал. Сожалеть о содеянном было не в характере бывшего офени, а затем старьевщика Вшивого ряда.

Судов у пристани толпилось много, притом самых разных типов и размеров. После сражения у Лепанто, где турский флот потерпел сокрушительное поражение, господство османов в Средиземном море пошло на убыль, что сильно поспособствовало оживлению торговли между странами. Теперь купеческие корабли практически избавились от неприятных встреч в открытом море с многочисленными турскими галерами, капитаны и одновременно владельцы которых считали своим долгом проверять содержимое трюмов торговых посудин, после чего они изрядно теряли в осадке, так как часть товаров перекочевывала к реису и янычарам — воинской команде галеры.

Правда, теперь в полной мере проявилась другая беда — берберийские и алжирские пираты. Средиземное море с древности служило очагом морского разбоя. Пираты умело использовали политическую обстановку в регионе, поддерживая османов против христианских держав Европы. Часто мусульманские страны сами обращались к пиратам за помощью. Когда испанцы пошли войной на Алжир, алжирцы призвали знаменитых предводителей пиратов братьев Барбаросса на помощь. Старший брат Арудж, по прозвищу Краснобородый, не только отбил испанцев, но еще и захватил Алжир, а затем провозгласил себя султаном Барбароссой I и стал личным другом турского султана.

Так возникло пиратское государство в Северной Африке, которое еще больше расширилось после присоединения к нему Туниса в 1534 году. Формально оно входило в состав Турции, но управлялось независимо от Истанбула.

Помимо пиратства, одним из источников богатства морских разбойников была торговля рабами-христианами. Их численность в Алжире достигала десятков тысяч человек. Тех, кто имел богатых родственников, выкупали, остальных продавали с торгов. Многие пленники принимали мусульманство и присоединялись к пиратам, чему немало способствовало сравнительно гуманное отношение берберийцев к свои рабам. В отличие от мусульманских пиратов, обращавшихся с пленниками как с домашним скотом, строго, но заботливо, испанцы отправляли захваченных османов и берберийцев на костер как еретиков.

Вот и сейчас у пристани стояла на якоре шебека, парусно-гребное судно то ли алжирских, то ли берберийских пиратов. По внешнему виду отличить их друг от друга сложно. (Впрочем, не исключено, что команда судна была смешанной.) По силуэту шебека напоминала трехмачтовую галеру, но у нее отсутствовали бортовые свесы для размещения гребцов — весла проходили через небольшие отверстия в фальшборте, расположенные между орудийными портами. Весел тоже немного — двадцать пар. Благодаря великолепным обводам, шебека развивала под парусами высокую скорость, за что ее и облюбовали алжирские и берберийские пираты.

Вымпелы, вяло обвисшие на мачтах шебеки, совсем не походили на пиратские; скорее всего эти длинные пестрые лоскуты прочной шелковой материи пираты позаимствовали у какого-нибудь купца-европейца, которому сильно не посчастливилось. Со стороны неискушенному зрителю шебека казалась вполне мирной посудиной, если бы не орудийные порты — двенадцать по каждому борту. Впрочем, в те времена каждый купец считал своим долгом иметь на борту корабельные орудия даже в ущерб полезному грузу; жизнь и свобода дороже любых денег.

Судя по всему, на шебеке невольников не держали. Это было мудро. Пираты, исполнявшие роль гребцов, в нужный момент могли помочь своим товарищам, взявшись за оружие. Так обычно и случалось во время абордажа. И потом, грести им приходилось совсем немного — паруса шебеки могли ловить самый слабый ветерок.

Ванька Грязь со своего «наблюдательного поста» увидел, как пестро одетые матросы на шебеке засуетились, забегали по палубе, и спустя три-четыре минуты по сходням на берег спустился богато разодетый господин примерно сорока лет от роду в сопровождении чернокожего мальчика-слуги. На его голове красовалась чалма из красной материи, но этим головным убором принадлежность странного господина к мусульманам исчерпывалась. Остальная его одежда была европейской (только восточного кроя): парчовый длинный кафтан из зеленой тафты с многочисленными золотыми пуговицами, подпоясанный широким кожаным поясом, мягкие желтые сапожки с высокими голенищами и узкие темно-красные шаровары, как у польских гусар.

Пояс господина украшали чеканные серебряные бляшки и драгоценные камни. Но к нему был подвешен на расшитой золотыми нитями перевязи не турский ятаган, как можно было ожидать, и не другое восточное оружие, а короткий массивный кутласс — любимая сабля пиратов, удобная для абордажного боя в тесных корабельных помещениях. Кроме того, за поясом торчали два дорогих английских пистоля.