– Представляешь, – сказала она за ужином, кладя на тарелку свиную отбивную и картофель фри, – у Елизаветы Максимовны в автобусе из сумки вытащили кошелек со всей зарплатой.

– Да, фраернулась Лизавета.

– Что?

– Ну, это значит – прозевала. Небось сверху кошелек держала?

– Да, как обычно.

– На этом лохов и делают. Пока мадам пыхтит в давке, оберегая свою невинность и напрочь забыв о своей сумке, щипач у нее выдергивает сверху кошелек. В автобусе зевать нельзя – тут же обуют.

– Слава, когда ты говоришь на таком языке, ты пугаешь меня.

– Рецидивы проклятого прошлого. Беспризорное детство. Юность, проведенная на помойках. Это сразу не перечеркнешь чтением Гомера в подлиннике.

– Когда ты начинаешь употреблять дурные слова, мне начинает казаться, что прошлое может возвратиться.

– Нельзя дважды войти в одну реку, – блеснул Гусявин цитатой из книги «Умные мысли». Книга эта была настоящей находкой. Из нее бесконечно можно черпать фразы, которыми не стыдно отметиться перед Галей и ее ненормальными подружками. Однако в последнее время игры эти немного поднадоели, и Гусявин стал все чаще употреблять привычный ему жлобский жаргон. И пел все чаще не какой-нибудь «Шумел камыш», а «С Воркуты далекой мать сыночка ждет». Галя начинала немножко привыкать к этому. Интересно, что бы с ней сталось, узнай она, каким образом Гусявин зарабатывает на жизнь? Впрочем, этого можно не опасаться. Наивности некоторых людей подвластны любые высоты. Она всерьез восприняла все, что написано в визитке Гусявина, и считала, что он действительно дает какие-то консультации в своей фирме.

– Как поживает ваша цитадель культуры? – спросил Гусявин и откусил от отбивной здоровенный кусок.

– Плохо. Денег на закупку книг почти не дают, новые книги посетители воруют. Недавно украли прекрасное издание – «Этику» Спинозы. Неужели человек, читающий такую книгу, способен взять чужое?

– Кто читает? Не смеши мои подметки. Он толкнет твою «Этику» со скоростью свиста – на бутылку хватит.

– Немыслимо. Куда мы идем? Зарплату обещали повысить, теперь говорят – в ближайшие три месяца не надейтесь. Ждите. А что ждать? Дальше только голод!

– Это у нас-то? Вон – осетрина, пиво заморское, икра в холодильнике.

– Мне иногда стыдно. Вон у Елизаветы Максимовны зарплата меньше трех тысяч, а она двадцать лет у нас работает. Ее доктора наук, журналисты, писатели знают и уважают. Благодарны ей. И – три тысячи, да еще зарплату вытащили.

– Грефа видела? Он говорит – крутитесь, братья, авось выживете. Вот я кручусь, и мы осетрину едим.

– Как ей крутиться? Сигаретами торговать?

– А чем плохо? Водкой, что ли, лучше?

– Да ты что, Слава!

– Не хочется ей? Есть еще один вариант: пусть тоже по карманам шарит. Может, кто-то из ее профессоров или писателей карман ей и обчистил. Они тоже по двадцать долларов получают, вот и крутятся.

– Слава, как ты можешь! – Галя попыталась вскочить, но Гусявин удержал ее за руку.

– Шучу я. Я же не всерьез. Можешь Лизавете денег взаймы дать. – Он поцеловал Галю, и она моментально размякла.

– Так, восемь двадцать пять, – засуетился Гусявин и потянулся за пультом дистанционного управления. Загорелся экран «Сони», и в комнате зазвучала привычная мелодия «Моей второй няни».

– И хочется смотреть тебе такую ерунду? – в который раз удивилась Галина.

– Не «Фауст» Гёте, конечно, но затягивает, зараза. – Гусявин отхлебнул из фарфоровой кружки английское пиво, устроился в глубоком кресле и расслабился.

В самый разгар незнамо какой серии зазвонил телефон. Гусявин выругался шепотом и поднял трубку.

– Але.

– Сявый, это Глен.

– Вижу, что не президент Миттеран. Что у тебя?

– Видел рекламу «Случилось страшное»?

– А если серьезно?

– Кое-какая проблема.

– Неприятная?

– Черти тебя дери, а какая же еще?! – взорвался Глен. – Приезжай ко мне! Сейчас же!

* * *

Карина привыкла ко всему. Но с каждым днем с Гленом становилось все тяжелее. Она жила в сумрачном мире, полностью придавленная волей Глена, образом жизни Глена, прихотями Глена, настроениями Глена. Притом настроение его с каждым днем становилось все отвратительнее, а прихоти – экстравагантнее и опаснее. Если бы в голове у Карины были не опилки, а мозги, она бы не могла не понять, что Глен подвержен приступам маниакально-депрессивного психоза. Дни угрюмого ничегонеделания, одинокое сидение часами с остекленевшими глазами перед очередной бутылкой водки «Распутин» (он почему-то полюбил именно этот сорт и хлестал водку с каждым днем все больше и больше) сменялись подъемом, лихорадочной активностью, агрессивностью. Что он выкинет в таком состоянии – можно было только гадать. Как-то он привез Карину на какую-то дачу, где их ждали Йошка Цыган и три валютных проститутки, обычно подрабатывавших у «Интуриста». Веселье вылилось в отвратную групповуху, безумную оргию, которую Глен приказал одной из девок снимать на видеокамеру. Йошка, накурившись марихуаны, стал крутить проституткам руки и жечь сигаретами ляжки, одну избил так, что посадил ей под обоими глазами здоровенные синяки. Глен по привычке в порыве страсти начал хлестать Карину по грудям – ему это доставляло удовольствие, а ей – жуткую боль.

Но хуже всего были излияния Глена, когда он впадал в депрессию. Он вновь и вновь как в бреду перебирал подробности своих кровавых приключений. От его слов несло холодом могилы. Его голос приводил Карину в оцепенение, ввергал в мир кошмарной фантасмагории и реальной смерти. Иногда это заканчивалось такими постельными картинами, что любая фирма по производству порнографической продукции заплатила бы большие деньги за съемку. Погружение во тьму Гленова существа доводило Карину до эротического безумия.

В те редкие моменты, когда Карина могла трезво, со стороны взглянуть на ситуацию, в которой оказалась, она впадала в отчаяние оттого, что живет с убийцей, у которого с каждым днем становится все хуже и хуже с головой. Она ясно осознавала, что это смертельно опасно и надо что-то решать. Но понимала – ничего решить она не в состоянии.

В тот день Глен пребывал в тоске. На столе стояла наполовину опорожненная бутылка. Его опять потянуло на такие подробности, что у Карины леденела кровь.

– Пей, – протянул он ей хрустальный фужер с водкой и пододвинул банку с солеными огурцами.

– Я не хочу.

– А я хочу! Что, я один должен пить? Пей! За нас.

Тонко звякнули фужеры. Водка обожгла Карину, и внутри стало разливаться тепло, но не такое, как обычно – приятное, расслабляющее, а какое-то инородное, химическое. Водка была нормальная. Дело было в Карине. Она не любила водку. И не любила пить ее с Гленом, когда он в таком настроении.