сказал я, – живет моя жена, племянница императора. Лица императорской семьи неприкосновенны. Никакая подобная мера не может быть произведена без личного приказа императора.

Градоначальник согласился со мной и отменил приказ об обыске.

Огромная тяжесть свалилась у меня с плеч. На самом деле я боялся, что во время ночной уборки многое могло от нас ускользнуть; надо было любой ценой избежать прихода полиции, прежде чем мы убедимся, что никаких следов убийства не осталось.

Уверившись пока на этот счет, я откланялся и вернулся к себе на Мойку.

Приступив к новому осмотру места драмы, я увидел, что мои опасения не были лишены основания; при дневном свете были ясно видны коричневые пятна на лестнице. С помощью Ивана я снова вымыл всю квартиру. Кончив работу, пошел завтракать к Дмитрию. Сухотин пришел после завтрака. Мы попросили его пойти за Пуришкевичем и привести его к нам, поскольку рассчитывали уехать: великий князь в Ставку, Пуришкевич на фронт со своим санитарным поездом, а я в тот же вечер в Крым.

Надо было обязательно в последний раз согласовать наши линии поведения на случай, если один из нас будет задержан в Петербурге и подвергнут допросу или аресту.

Собравшись, мы решили, каковы бы ни были новые улики против нас, держаться заявлений, которые я сделал генералу Григорьеву и повторил мадемуазель Г. и градоначальнику.

Итак, первый шаг был сделан. Открылся широкий путь для тех, кто располагал возможностью продолжать борьбу с «распутинщиной».

Мы же сделали свое дело.

Простившись с друзьями, я вернулся на Мойку, где узнал, что все слуги были допрошены в течение дня. Результат допроса был мне неизвестен, и хотя сама эта процедура была мне неприятна, то, что рассказали мне слуги, оставило благоприятное впечатление.

Я решил отправиться к министру юстиции Макарову[165], чтобы знать, чего держаться.

В министерстве юстиции царило то же замешательство, что и у градоначальника. Макаров, которого я видел впервые, сразу мне понравился. Это был человек в возрасте. Его борода и волосы были седые, лицо худое, черты приятные и голос очень мягкий.

Я объяснил ему цель своего визита и повторил, по его просьбе, рассказ, который уже помнил наизусть.

Когда я дошел до разговора Пуришкевича с полицейским, министр меня прервал:

– Я хорошо знаю Пуришкевича, он никогда не пьет; если я не ошибаюсь, он даже член общества трезвости.

– Я могу вас уверить, – ответил я, – что на этот раз он изменил своей репутации трезвенника и пренебрег обязательствами по отношению к обществу. Вчера ему было трудно отказаться от вина, поскольку я праздновал новоселье. Если Пуришкевич совсем трезвенник, как вы говорите, нескольких рюмок вина несомненно, довольно, чтобы опьянить его.

Закончив объяснения, я спросил министра, будут ли снова допрашиваться мои слуги и не ждут ли их какие-либо неприятности; это их тем более волнует, что вечером я уезжаю в Крым.

Министр меня успокоил, сказав, что, вероятно, полиция удовлетворится уже произведенными допросами. Он пообещал не допустить обысков в нашем доме и не придавать никакого значения ходившим слухам.

Я спросил, могу ли покинуть Петербург. Он ответил утвердительно и вновь выразил сожаление о постигшем меня неприятном недоразумении. Мне было ясно, что ни генерал Григорьев, ни градоначальник, ни министр юстиции не обмануты тем, что я им рассказал.

Выйдя из министерства, я отправился к своему дяде, председателю Государственной Думы Родзянко. Он и его жена[166] знали о нашем решении убить Распутина и с тревогой ждали известий от меня. Я нашел их очень нервничающими. Тетка вся в слезах, обняла меня и благословила. Дядя одобрил меня громовым голосом. Их родственное отношение вернуло мне спокойствие и мужество. В мучительные минуты, которые я переживал в одиночестве, вдали от близких, это искреннее и сердечное выражение симпатии было особенно утешительным. Но я не мог у них задержаться надолго, мой поезд отходил в девять часов вечера, а багаж не был собран.

Прежде чем уйти, я вкратце передал им подробности драмы.

– С сегодняшнего дня, – сказал я, – мы все будем держаться в стороне от событий и предоставим другим заканчивать наше дело. Богу было угодно, чтобы общее дело, наконец, свершилось и глаза императора открылись на правду, пока еще не слишком поздно. Более благоприятного момента не представится.

– Я уверен, что убийство Распутина всеми будет сочтено актом патриотизма, – ответил Родзянко, – и что все истинно русские сплотятся, чтобы спасти свою страну.

Когда я вернулся во дворец великого князя Александра, швейцар доложил, что дама, которой было назначено свидание на семь часов вечера, ждет меня в малой гостиной, соседней с моим кабинетом.

Поскольку я не назначал свидания никакой даме, этот неожиданный визит показался мне подозрительным. Я попросил прислугу описать мне пришедшую: она была одета в черное, но ее лица невозможно было рассмотреть под густой вуалью. Это было не такое описание, какое могло бы мне что-то прояснить. Я прошел прямо в свой кабинет. Затем приоткрыл дверь, соединявшую обе комнаты, и увидел, что особа, ожидавшая меня, была одной из самых ярых поклонниц Распутина. Я позвал швейцара и приказал сказать нежданной посетительнице, что вернусь очень поздно вечером. Затем спешно собрал вещи.

Выйдя обедать и поднимаясь в столовую, я увидел на лестнице своего друга Освальда Рейнера, английского офицера, с которым познакомился в Оксфордском университете. Он был в курсе нашего проекта и, взволнованный, пришел узнать новости. Я поспешил его успокоить.

В столовой я застал трех братьев жены, тоже отправлявшихся в Крым, их воспитателя-англичанина, мистера Стюарта, фрейлину великой княгини Ксении Александровны, мадемуазель Евреинову[167], и нескольких других лиц.

Все говорили о таинственном исчезновении Распутина. Одни не верили в его смерть и считали, что все толки на этот счет – чистейшая выдумка. Другие уверяли, что из неких источников, исходящих от очевидцев, «старец» был убит во время оргии у цыган. Наконец, третьи заявляли, что убийство Распутина произошло в нашем доме на Мойке. Не думая, что я активно участвовал в убийстве, все были уверены, что я знал подробности, и надеялись, засыпая меня вопросами, что-либо прочесть на моем лице.

Но я оставался бесстрастным, искренне участвуя в общей радости.

Телефон звонил непрерывно, поскольку в городе упрямо связывали мое имя с исчезновением Распутина.

Директора заводов, представители разнообразных учреждений звонили, чтобы сообщить, что их рабочие решили организовать отряд, чтобы защитить меня в случае необходимости.

Я всем отвечал, что ходящие повсюду слухи не имеют никакого основания и что я в этом деле ни при чем.

За полчаса до отхода поезда я попрощался со