— Это тебе. Матушке моей напиши, что я умер…

Нелидов услышал через раскрытые двери страшный крик, в котором ничего не было человеческого. Это был дикий звериный вопль голодного зверя, жаждущего крови, или сумасшедший смех палача. Чтобы не слышать, он закрыл уши, сдавил голову, бросился в угол и замер. Его трясла лихорадка, он был как безумный.

Ферген умер ужасной смертью. Его били прикладами, подняли на штыки, а потом, уже едва трепыхающееся тело, в котором еще билась жизнь, разорвали на клочки.

Через несколько минут Нелидову показалось, что шум стих. Он открыл уши. Стояла непонятная могильная тишина. В жилые комнаты несло наружным холодом. Ничего не понимая, он вышел на освещенное крыльцо. На залитом кровью снегу лежал труп и оторванные руки. А около него стояла толпа солдат и плакал денщик. Слышались всхлипывания и шепот: «Господи, что же мы наделали? Как же это можно — свово командира убили»…

Все это было похоже на бред, на страшный сон. И как в бреду, не одеваясь, без шапки, Нелидов рванулся вперед, на ходу крикнул: «Будьте вы прокляты!» — и быстрыми шагами пошел в темноту холодной, безрадостной ночи.

* * *

Родзянко ходил в Думе мрачнее тучи. Его монументальная, важная фигура была по-прежнему величественна и сановита. Кажется, он достиг того, к чему стремился. Дума и сам он лично попали в фокус революционных событий. С внешней стороны он сделался персоной исключительно знатной. Он ходил с красным бантом, говорил о «нашей революции», о нашей победе и о нашей свободе, а в душе гнездился чернее черного мрак, и он сам боялся заглянуть туда пристально.

Лицо у Родзянки было хмурое, бледное и окаменелое. Как будто застыло на нем выражение глубокого смущения и просто отчаяния. Как он ни старался держаться независимо и бесстрастно, ему это плохо удавалось: в глазах отражалась тревога, разочарование и крайняя степень усталости.

Часто, проходя по залам дворца среди разношерстной толпы, где вместе одновременно митинговали, лузгали семечки, курили, плевали на пол, портили воздух и публично, нисколько не стесняясь, на весь зал издавали непристойные звуки, он чувствовал нестерпимую гадливость и отвращение. Хотелось бросить все к черту и бежать куда глаза глядят от этого зрелища, от этого загаженного места, от этих толп.

Когда Родзянке 27 февраля, вечером, сообщили, что Нахамкес, присяжный поверенный Соколов, Чхеидзе и еще какие-то личности устроили в помещении Таврического дворца собрание неведомых людей и объявили об образовании Совета рабочих депутатов, он поморщился и промычал что-то невнятное, как будто хотел сказать, что он принимает сообщение к сведению.

В первый момент это известие не произвело на него тревожного действия и не поразило очень сильно. Он больше всего удивился некоторой наглой бесцеремонности устроителей собрания, не потрудившихся даже предупредить его. Но подумал, что «лес рубят — щепки летят». Когда происходят столь грандиозные события, можно ли волноваться по поводу таких мелочей. В горячке, в суматохе, в разговорах и в общей напряженности, которую он переживал, он не имел времени вдуматься в такой факт, как появление под крылышком Государственной думы революционной организации.

Тревога, щемящая догадка и раздражение заползли к нему в душу на другой день, когда ему сказали, что на улицах столицы расклеено «возмутительное воззвание Совета рабочих депутатов». Это воззвание он нашел расклеенным во множестве на внутренних и внешних стенах Думы. Что-то совсем грубое, площадное, базарное ворвалось в беломраморные стены дворца.

Родзянко остановился около одного из кричащих воззваний и прочитал:

«Совет рабочих депутатов, заседающий в Государственной думе, ставит своей основной задачей организацию народных сил и борьбу за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России.

Совет назначил районных комиссаров для установления народной власти в районах Петрограда.

Приглашаем все население столицы немедленно сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в районах и взять в свои руки управление всеми местными делами».

Содержание ударило обухом. Родзянко налился кровью.

— Да что же это такое? — завопил он вне себя, обращаясь к членам Временного комитета Государственной думы, созданного в качестве первого революционного правительства. — Кто власть — мы или они?..

— Народ — власть, — дерзко, ехидно и наставительно сказал Керенский.

— А что же мы? — спросил опешивший Родзянко. — Что же мы? — повторил он уже раздраженно.

— Мы тоже власть, если народ нас признает за таковую и если мы оправдаем доверие революции. То, что вы возбуждаете подобные вопросы, показывает, что вы еще не уяснили смысла, сущности и размера происходящих событий. Сейчас опасно раздражать народ и идти против его воли.

— Но народ, наполняющий этот дворец, уже выявил к нам свое доверие. Он приветствует нас, а не самочинный Совет. Никто не посмеет сказать, что Дума была не с народом… Всякое двоевластие может оказаться гибельным как сейчас, так и впоследствии…

— Я не советую вам употреблять слова, оскорбительные для воли народа. Совет образовался точно так же, как образовался Комитет Государственной думы. Все старое рухнуло, и на развалинах появляется новое, выдвинутое из недр народа. Увы, господин Родзянко, должен вас огорчить: Дума так же рухнула, как и все прочие царские установления.

— Скажите, а вы не состоите в Совете? — вдруг неожиданно спросил Родзянко, осененный какой-то мыслью.

— Да, я избран товарищем председателя.

— Вы что же, как двуликий Янус, решили ехать на двух лошадках?

— Я вам не позволяю говорить со мною в таком тоне и делать подобные догадки, — высокомерно и холодно ответил Керенский.

К сердцу Родзянки, к сердцу старого барина, подкатила волна горячего страстного негодования. Ему хотелось крикнуть, оборвать «мальчишку», затопать ногами, поставить его на место, но он сдержался. Звание председателя Думы и почтенная старость не позволили ему вступить в пререкание с «щелкопером и свистуном». Он почитал спор с ним ниже своего достоинства. Всякий раз, когда на трибуне появлялся Керенский, он вспоминал ядовитую фразу Пуришкевича. «Этот молодой республиканец с блуждающим взглядом, кажется, онанист, может быть, морфинист, во всяком случае, несомненный хлыст, истерик и лезет в дамки».

Оставшись с друзьями, Родзянко излил свои подозрения, догадки и душевную тревогу. Как ревнивый муж, обостренным чутьем он угадывал за спиной Думы таинственную работу, какие-то шашни, какие-то неуловимые влияния. Он чувствовал, что соперник бесцеремоннее, напористее и наглее, что для него все средства хороши, что он ближе и понятнее плебсу с его анархической душой и ненавистью к барам.

— Кругом низкая ложь, фальшивые слова и приветствия, не имеющие никакой цены. Сегодня они тысячами валят сюда, чтобы заявить о своих чувствах готовности отдать себя в распоряжение Думы и