энергичный, живой, быстрый в решениях горный инженер Пальчинский — правая рука Гучкова.

— Михаил Владимирович, — обратился Пальчинский. — Когда-то Куропаткин рекомендовал терпение. Сейчас надо запастись также и спокойствием. Зло сделано. Нельзя идти против течения. Надо сделать вид, что приказ появился с благословения правительства. Необходимо его канализировать, а вместе с тем — ограничить рамки действия столицей.

— Да кто их выбирал? Кто им дал право отдавать приказы? — нетерпеливо спросил Родзянко.

— Этот вопрос мы им задали и получили в ответ: «Никто не выбирал. Мы сами себя выбрали». В настоящее время это неважно. Важно, будут ли их слушать и будут ли за ними следовать массы. Нужна сложная, тонкая и деликатная политика. Если бы вы видели сумасшедшего генерала Потапова, который то и дело бегает на собрание Совета и из кожи лезет, чтобы там понравиться; если бы вы слышали, какие высокопарные речи загибает о «демократических началах» генерал Рубец-Мосальский, если бы вы познакомились с настроениями и мыслями наших «младотурков», — то вы бы меньше удивлялись революционному правотворчеству Нахамкесов и Соколовых.

— Люди больны, — продолжал Пальчинский, — и диагноз для всех один: психоз, истерия, чертовщина, свих. Как, например, можно объяснить такое превращение. Почтенный полковник Генерального штаба, богач, баловень фортуны, карьерист, человек, которому режим дал все блага жизни, — 24 февраля он «имел счастье представиться Его Императорскому Величеству», завтракал за царским столом, был восхищен Государем и с большим удовольствием рассказывал, что «у него те же светлые голубые глаза и та же светлая очаровательная улыбка». Ровно через два дня, 26 февраля, этот самый полковник, неизвестно зачем появившийся в Петербурге, сразу же бросился в революцию. Сейчас он в штабе у Гучкова, носится по столице, шифрует и расшифровывает, организует военное управление, подготовляет революционные войска для отпора на случай, если бы Иванов пришел в Петроград, и работает с таким жаром, с таким увлечением, как будто революция была мечтой его жизни, его стихией. Невероятно? Да! Факт? Да.

Поверьте, Михаил Владимирович, то, что произошло, должно было произойти. Если цыпленок в свое время не пробьет яйца, он задохнется. Для того чтобы Россия могла жить и дышать, могла выйти к свету, она должна была разбить скорлупу. Смотрите на событие спокойно и просто. Представьте себе, что вы перешли из одной обжитой комнаты в другую, где вам все кажется неуютным, неудобным и стеснительным. Освоитесь — и все будет хорошо.

Конечно, вам тяжело пока читать и слушать то, что пишется и говорится. Вы ведь, по существу, барин. Какой вы революционер?! Но вы не должны упускать из виду, что ни одна революция не проходила без крови, излишеств и крайностей. Когда чернь исчерпает весь запас ненависти, тогда начнется переход к спокойным, нормальным и здоровым условиям жизни. Пока же надо искусно лавировать, чтобы разлетевшаяся под кручу Россия не свалилась в грязную канаву или не расшиблась на крутом повороте.

Родзянко слушал, смотрел на молодое, свежее, улыбающееся лицо Пальчинского, на его живую, энергичную, жестикулирующую фигуру и, понемногу успокаиваясь, думал: «Ты умен, подвижен, как ртуть, легок в мыслях и в действиях, тебе все просто, для тебя жизнь играет, а я тяжел, стар, мне за вами не угнаться. Мне поздно начинать новую жизнь, поздно идти дальше, чем я могу, чем я предполагал… И так сделали революционером»…

А Пальчинский между тем все говорил и говорил. Ему нравилась роль утешителя и разъяснителя.

— Все образуется. Не надо только впадать в уныние и опускать руки. Не надо подходить к революции строптиво, как делает это Пуришкевич. Может быть, то, что он говорит, очень красиво, хлестко, эффектно и даже справедливо, но ведь толпа — не Государственная дума. Зачем дразнить собак, в особенности когда они злые.

— А разве Пуришкевич сказал что-нибудь возбудительное? — полюбопытствовал Родзянко. — У него язык богатый и сочный. Он любит подавать свои мысли под острым соусом. Ему принадлежит ряд выражений, ставших поговорками.

— Пуришкевич не только сказал, но и написал. Прочитывая расклеенные прокламации, там, где теснится толпа, он, не стесняясь ни временем, ни местом, ни окружающей аудиторией, заявил: «Писали, видно, добрые мерзавцы. Чувствую вонючий запах плебса и слюну бешеной собаки»… А написал он сатирические стихи, которые уже ходят по рукам в рукописном виде.

— Неужели? Я не знал за ним этих способностей; не знал, что он может стихи писать. Что же он изобразил?

— Боюсь, Михаил Владимирович, оскорбить сие почтенное, важное, государственное место. Стихи неблагопристойные.

— Ну, место сие и без того превратилось в хлев. А вы расскажите с многоточием…

— С многоточием можно. Только я не совсем хорошо помню. Начинается оно, кажется, так, хотя я не уверен, что именно так:

Не видать земли ни пяди.

Все смешалось в кучу: кони, люди, бл…и.

С красным знаменем вперед

Обалделый прет народ.

Нет ни совести, ни чести,

Все с г… смешалось вместе.

И одно могу сказать:

Дождались, е… м…

Родзянко рассмеялся. Его скверное настроение почти рассеялось, он крепко и благодарно пожал Пальчинскому руку и снова занялся делами.

* * *

Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России, и начнется, ибо нет у нас надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать в казармы, в стойла, зальют мир кровью и потом сами испугаются…

Ф. М. Достоевский

Революционерка по духу и по настроениям Зинаида Гиппиус-Мережковская вечером 28 февраля в исступлении кричала перед иконой: «Господи! Спаси Россию. Спаси, спаси, спаси! Внутренно спаси, по-Твоему веди»… Она была напугана до смерти стрельбой, темными, зловещими слухами и видом и делами революционного народа, о свободе для которого она так много говорила. В эти дни перед их домом прошли десятки тысяч людей. Плыли по воздуху красные флаги, трепыхали под ветром кумачовые полотнища. Шли солдаты без воинского вида, бабы, рабочие, подростки и разная рвань, как она определила внутренно. Летела чаще других хриплая, простуженная песня Интернационала:

Никто не даст нам избавленья,

Ни бог, ни царь и ни герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой.

Вставай, проклятьем заклейменный

Мир угнетенных и рабов…

Улица шла, оживленная криками, воплями, стонами, грохотом грузовиков, ружейной стрельбой, пулеметными вспышками, топотом бесчисленных ног, экстазом толпы, опьяненной безначалием, отсутствием властей и анархической жаждой — «дай порвать». В душе человека жила и живет темная, дикая, страшная сила, которая, просыпаясь, превращает