поддержать ее в борьбе с правительством, а завтра они пошлют нас всех к черту и пойдут за теми, кто им пообещает грабеж, насилие, кисельные реки и всякую чепуху.

— Об этом ныне поздно говорить, Михаил Владимирович, — спокойно и увесисто сказал Милюков. — Что сделано, то сделано. Надо смотреть вперед. Пока еще нет ничего страшного в том, что появился Совет рабочих депутатов. В 1905 году он тоже был. Все это неизбежно поначалу. С Советом надо войти в контакт, договориться и сделать так, чтобы возможно меньше было трений, пока не окрепнет правительство.

— Павел Николаевич, вы, как всегда, все основываете на рассуждениях вашего отличного разума, а я сейчас угадываю грядущее чутьем, чувством. И оно мне подсказывает, что мы в плену у неведомой нам враждебной стихии. Нас обойдут, обманут и предадут. Вот чего я боюсь…

Последующие события скоро подтвердили догадки Родзянки. В тот же день вечером ему принесли первый номер газеты «Известия», выпущенной Советом рабочих депутатов. Редактором газеты значился таинственный Нахамкес, которого он никогда не видел, но имя которого уже слышал; оно не внушало ему приятных чувств. Каждая статья кричала, вопила, звала к борьбе, звала к поддержке Совета как единственной законной народной власти. Каждая строчка была напитана ядом. Но что больше всего поразило Родзянко — это большевистский «манифест». Он несколько раз перечитал его, и все страшнее и тяжелее ему становилось.

«Немедленная и неотложная задача Временного революционного правительства, — говорилось в „манифесте“, — войти в сношение с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и поработителей, против царских правительств и капиталистических клик и для немедленного прекращение кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам»…

«Манифест», как красная тряпка перед разъяренным быком, вызывал у Родзянки ожесточенные мысли и чувства. С острой ненавистью смотрел он на красные строчки и распалялся духом, и кипело у него возмущенное сердце. Как смели эти безымянные, никому не ведомые люди, только что вынырнувшие из подполья, назвать свое гнусное, дезертирское писание манифестом? Как смели они провозглашать идеи антинациональные, пораженческие и преступные? Как смели они вносить анархию в умы, и без того расстроенные смутой, в атмосферу напряженную?..

Он кипел от негодования, а внутренний холодный голос, как бы насмехаясь над его чувствами, говорил ему: «Что, брат, не нравится? Не любишь эти песни? Ничего не поделаешь. Назвался груздем, полезай в кузов. Слушай, что они говорят, и внимай. Они других песен петь не умеют, они других слов не знают. Им чужды национальные интересы, они не связаны никакими традициями, никакой мистикой и поэзией. Они шпана — каторжная, кандальная шпана, которая теперь желает командовать. Они „Боже, Царя храни“ петь не станут; над двуглавым орлом умиляться не будут. Им подсунут Интернационал, где для них есть слова более понятные: „Мы свой, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем“»…

Следующий день явно обозначил поворот к обрыву. «Шпана» работала вовсю, машина гудела на полном ходу, неслась на всех парусах. Везде: на улицах, на площадях, в общественных местах, в театрах, в синема и в очередях — шли митинги, разглагольствования, произносились речи, шла агитация. Ораторы взбирались на перевернутые трамваи, на выступы фонарей, на столы, на памятники и заливались соловьями. Повсюду на стенах пестрели афиши, плакаты и листовки.

И все слова сказанные, и все слова написанные были Родзянке одинаково ненавистны, чужды и враждебны. Холодея от страшных мыслей, сознавая полное бессилие изменить ход событий, чувствуя себя в положении человека, оказавшегося среди огромного пожарища, он проходил по залам, где бесчинствовала чернь, и думал неотвязную думу о том, что произошло нечто непоправимое, огромное, роковое и что это «нечто» связано с его именем, с его участием.

Самое страшное к Родзянке пришло позже. Среди толчеи, хаоса, столпотворения Вавилонского к нему подошел болезненно-бледный, высокий депутат Савич и, вручая листовку, сказал: «Полюбуйтесь. Свеженькое»… Родзянко начал читать, но прочитанное скользило, не давалось и уходило, не доходя до сознания. Получались отдельные слова, но общий смысл был в тумане. Душевное состояние его было так потрясено, так нарушено, что мозг как бы отупел. В его руках был знаменитый «Приказ № 1».

«1 марта 1917 года

По гарнизону Петроградского округа всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда для сведения.

Совет Рабочих и Солдатских Депутатов постановил:

1) Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.

2) Во всех воинских частях, которые еще не выбрали своих представителей в Совет Рабочих Депутатов, избрать по одному представителю от рот, которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2-го сего марта.

3) Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету Рабочих и Солдатских Депутатов и своим комитетам.

4) Приказы военной комиссии Государственной думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.

5) Всякого рода оружие, как то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее — должны находиться в распоряжении и под контролем ротных и баталионных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам даже по их требованиям.

6) В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя, в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане. В частности, вставание во фронт и обязательное отдание чести вне службы отменяется.

7) Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т. п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д.

Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на „ты“ воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами последние обязаны доводить до сведение ротных комитетов».

— Что же это такое? — растерянно произнес Родзянко. — Ведь это же моральный развал, подрыв дисциплины, натравливание против офицеров. Это самая большая услуга немцам. Как же можно воевать при подобных условиях?..

Обхватив ладонью небритую седую бороду, Родзянко как бы окаменел, застыл в глубокой мучительной думе, ничего не замечая. В руках его дрожал злополучный приказ. А сбоку за ним наблюдал с усмешкой на тонких губах, с искорками в веселых глазах, неунывающий,