В итоге Колосов оказался должен. Многим должен и много. Очень много… Когда-то была в ходу поговорка, которую Колосов с усмешкой часто повторял: долги, несовместимые с жизнью.

По поводу многих должников так он говорил и не испытывал жалости к тем, кого действительно лишали жизни. А теперь наступила и его очередь… Долги, несовместимые с жизнью.

Конечно, пытался выпутаться, рассчитаться и в то же время как-то по-детски надеялся, что до крайней черты не дойдет. Все-таки не девяностые. Но месяц назад, четырнадцатого апреля, застрелили одного из его компаньонов, а Колосов получил ультиматум: такого-то числа до восьми вечера или отзвонись, что деньги нашел и готов рассчитаться, или выходи из дому.

И вот это число наступило. С десяток настенных, настольных, наручных часов в комнатах, на кухне отщелкивают, отправляют в прошлое секунды, минуты, приближают восемь вечера.

А Колосов ждет. Месяц бился, мчался со встречи на встречу, давал гарантии, которые не принимались, упрашивал, напоминал, как раньше помогал другим. Не помогло, бесполезно. И сейчас просто ждет…

Отгонял, смаргивал картинку, как зайчик от электросварки, налипшую на глазах. Хорошая картинка, дорогая, но тем больнее ее видеть сейчас. Завыть хочется, побежать, вломиться обратно в то время. В тот момент. Туда, где они вчетвером сидят на набережной канала Грибоедова за пластиковым столиком в тени хилых безымянных деревьев. Пьют вино, едят пережаренную за целый день, до того мягкую, что и жевать не надо, курицу. Обсуждают торговлю, строят планы. Молодые, уверенные в себе парни. Работодатели десятка исполнительных, тихих, благодарных им девушек из Тосно, Кондопоги, Малой Вишеры, Сясьстроя.

Вэл, Макс, Дрон, Джон разговаривают, смеются, глотают горьковатое, непонятно где сделанное вино. Перед ними облупившийся, но крепкий, кажется, на века, Никольский двор, за их спинами изгиб канала, за каналом – собор. Легкий, светлый, похожий на чистое небо.

Но ничто не вечно. Никольский двор чуть не рассыпался, да и реставрация, которая длится уже лет пять, вряд ли его спасет; канал когда-нибудь зарастет, плиты набережной сползут в него, и будет принято решение спрятать в трубу, засыпать, застроить. И собор рано или поздно развалится. Если к тому времени православие еще будет существовать, его, конечно, воссоздадут, но это будет копия… Да, ничто не вечно. Особенно здесь, в Петербурге. Большинству зданий не больше трехсот лет, а держатся на честном слове, на подпорках, скрепках, которые тоже ржавеют, слабнут, сыплются.

А когда Питер стал Питером? Именно тем монолитом, какой все знают… Конечно, хочется верить, что действительно создан мгновенно, за одну светлую весеннюю ночь. Но ведь он строился долго, трудно, постепенно. Домик Петра, который Колосов посетил через несколько дней после поступления в училище, потом – Петропавловская крепость, Меншиковский дворец, еще дворец, рядом со Смольным…

И как резко и невыносимо недавно захотелось курить, теперь захотелось глянуть, когда появились Эрмитаж, Адмиралтейство, Спас-на-Крови…

Колосов рывком открыл ноутбук. Испугался, что сломал дисплей. Нет, работает, осветился серо-черным, появилась надпись «Возобновление работы Windows». Вошел в «Яндекс». Набрал быстро, не давая себе времени задуматься о другом: «Старейшие здания Санкт-Петербурга».

Первой была ссылка на статью в «Википедии» «Архитектура Санкт-Петербурга».

Кликнул, побежал взглядом по строкам. Нашел. Первой постройкой в самом деле был домик Петра, в котором он жил, оказывается с 1703 до 1708-го. Больше шести лет… В 1703-м начали строить «дерево-земляную Петропавловскую крепость». Каменные здания стали возводиться только с 1710 года.

Петербург поднимался медленно, тяжело. Исаакий, например, строили сорок лет, Кунсткамеру – больше пятнадцати, Биржу – больше десяти, Спас-на-Крови – двадцать пять лет…

Наткнулся на статью о канале Грибоедова. Оказалось, что канал проложен по руслу речки Кривуши, бравшей свое начало из «болотистой трясины, залегавшей между нынешними Конюшенной площадью и площадью Искусств. В 1739 году ее исток соединен с Мойкой».

Колосов попытался представить себе эту болотистую трясину на месте площади Искусств…

– Да о чем я? О чем?! – Он вскочил, с ноутбуком в руке заметался по комнате. – Что я делаю?!

Взглянул на часы и остолбенел: двенадцать двадцать восемь.

Двенадцать часов двадцать восемь минут… Ему казалось, что вспоминал он и копался в Сети каких-нибудь пятнадцать минут, а на самом деле… Да нет, ничего ему не казалось, просто сидел и думал, потом увлекся… И пролетели три часа. Как во сне, летит время – закрыл глаза, покачался в каких-то бликах, а потом открыл. И нет семи-восьми часов жизни.

Жизни, жизнь… Колосов упал в кресло. Не мог стоять. Колени ломило. Такая слабость… Почему эта слабость? Ведь надо искать способ… Именно сейчас… Именно сейчас еще раз попытаться найти возможность занять, перезанять, убедить, что он расплатится. Не сразу, постепенно, но – обязательно.

Говорят, что в критических ситуациях люди становятся необыкновенно сильными и сообразительными. Хотя, конечно, не все. Может быть, единицы. А тысячи гибнут без всякой борьбы. Глаза пошире раскроют – и всё. И – во мрак. По-бараньи.

Схватил мобильник, стал шерстить адресную книгу. Десятки и десятки номеров, фамилий. Бесполезные теперь номера и фамилии…

В феврале пятилетняя дочка спросила:

– Папа, а когда у тебя день рождения? – И, опережая ответ Колосова, задала новый вопрос: – Или они все у тебя кончились?

Тогда он засмеялся:

– Как они могут кончиться? Они кончатся, когда меня не станет.

И принялся объяснять – в этом году его день рождения не отмечали, потому что ему исполнилось сорок. А сорок лет принято не отмечать.

– Почему, пап?

– Плохая примета.

– Когда сорок лет, это плохая примета? – нахмурилась дочка.

– Не сами сорок лет, а отмечать эту дату. Не знаю, почему. Так принято. То есть не принято отмечать.

Дочка не стала расспрашивать дальше, но как-то тревожно замолчала, сосредоточилась. Думала, наверное… Колосов сжал ее руку, давая понять, что он здесь и никуда не исчезнет. И еще будет много его дней рождения. Шумных и веселых.

Потом забыл, а сейчас эти ее слова: «Или они все у тебя кончились?» – бились в голове, бились так, что Колосов боялся: сейчас пробьют какие-нибудь перегородки, и кровь зальет мозг. Инсульт или сумасшествие.

– Хе-хе, а чего бояться? – вслух сказал себе. – Чего боишься? Это выход. Это лучше, чем валяться в парадном. – И добавил с усилием, но отчетливо: – В луже крови.

Увидел эту лужу. Его самого уже унесли, а лужа осталась. Липкая, полурастоптанная ментами, врачами, женой… Кто ее будет убирать? Как будут убирать? Тряпкой какой-нибудь, которую тут же выбросят в мусоросборник… И собаки будут ее таскать…