— В Марфо-Мариинской обители.

— Вас, очевидно, хранила святая Елизавета, — сказал Орловский, перекрестившись.

«Не иначе», — подумал Саша. Он вспомнил свой обет и улыбнулся.

В Нью-Йорке единодушно сочли, что русский сезон был не совсем удачен. На званых обедах в особняках на Парк-авеню, на вернисажах и под сушилками у Кеннета только и разговора было что об аукционе, обманувшем всеобщие ожидания.

Внезапное снятие Снегурочки с торгов «Лейтона» и сомнительное происхождение бриллиантового колье «Кристи» поставило покупателей в весьма затруднительное положение. Хотя чайный столик Фаберже ушел у Саши за рекордную цену, многие вещи так и остались непроданными. Не лучше обстояло дело у «Сотби» и «Кристи», хотя мадам Дикаринская заплатила целое состояние за колье, несмотря на скептическое отношение прессы. В «Лейтоне» опять поползли слухи, что некоторые отделения могут закрыть.

За свой отдел Саша не опасался. Хотя торги прошли не самым лучшим образом, его разоблачение дурасовских подделок наделало в Москве много шума и заняло в международных новостях целых пятнадцать минут. По возвращении в «Лейтон» Саша почувствовал внезапную перемену в отношении к нему коллег, которые раньше его не замечали. Джон Бернхэм стал обращаться к нему по имени и представил самым важным клиентам. Всем хотелось послушать детективную историю из первых уст.

По городу распространились фантастические версии Сашиных приключений в Москве. Говорили, что он совершил дерзкий побег из застенков Лубянки, что он в отчаянной борьбе выбил револьвер из рук Дмитрия. Последняя версия особенно позабавила его деда с бабкой. Дед сухо заметил, что Озеровские никогда не занимались вольной борьбой, а бабушка съязвила, что если Саша и занимается борьбой, то только с самим собой, но никак не с русскими мафиози.

Тем не менее московский вояж сослужил Саше хорошую службу. Его подвиги привлекли новых клиентов, и перспективы осеннего аукциона выглядели вполне обнадеживающе. Теперь розовые эмалевые часы Тревисов были у него в руках, а мадам Жубер наконец выставила на торги свое ожерелье работы Фаберже, поспешив уверить Сашу, что ее предложение о совместном уик-энде на Ривьере по-прежнему остается в силе.

В довершение всего из Парижа позвонила Марина, заявив, что намерена предложить «Лейтону» брошь с голубым бриллиантом. Ей, конечно, жаль продавать такую вещь, но ее история столь замечательна, что грех держать подобную ценность у себя в шкатулке. Марина предложила выполнить волю великой княгини: половину денег, вырученных за брошь, отправить на счет Марфо-Мариинской обители, на остальные учредить семейный фонд Шермановых. Саша не сомневался, что главным распорядителем фонда будет назначена сама Марина, но это казалось ему не таким уж важным. Теперь они друзья, а брошь, несомненно, станет продажей года. Саша был уверен, что ее выкупит отец, чтобы подарить Диане.

Саша с головой ушел в работу. Он постоянно совещался с Анной, обсуждая, как поднять престиж Русского отдела. Благодаря их усилиям Лондон стал центром продаж русских икон, картин, скульптуры и фарфора, а драгоценности, изделия Фаберже и серебро были отданы на откуп Нью-Йорку. Они посчитали, что такой внутрифирменный маркетинг поможет увеличить прибыль, устранив невольную конкуренцию между отделениями. Между ними возобновились прежние простые дружеские отношения, чему Саша был очень рад.

Из-за капризов лунного календаря православную Пасху в этом году отмечали довольно рано, и бал Дворянского собрания отделял от торгов всего один день. Саша должен был встретить Викторию у отеля «Плаза». Она почему-то не захотела, чтобы он за ней заехал. Саша решил, что причина тому — очередной феерический наряд.

Саша всегда любил эти балы. Хотя «Правда» обозвала их «балами привидений», а в отделе светской хроники «Таймс» часто помещали не самые лучшие фотографии, их теплая дружеская атмосфера притягивала множество дворянских семей. Из года в год здесь собирались одни и те же близкие по духу люди. Саша помнил, как волновался он в детстве, когда на подносе в прихожей появлялся плотный белый конверт, украшенный двуглавым орлом; с каким восхищением смотрел на родителей, уезжающих на бал: отец всегда надевал фрак, а мать — длинное вечернее платье. Даже сейчас, став взрослым и самостоятельным, он по-прежнему не мог без волнения видеть свое имя, выведенное на приглашении изящным каллиграфическим почерком.

Саша стоял у отеля «Плаза» в тщательно отутюженном фраке, сшитом в 1930 году для деда, собравшегося жениться. Он ждал появления такси или лимузина, который доставит Викторию. Вместо этого у отеля остановился большой грузовик. Выйдя из кабины, водитель приладил к кузову автоматический подъемник.

— Вам здесь нельзя останавливаться! — завопил швейцар, сбегая по ступенькам. — Поезжайте вокруг — для грузовиков въезд со стороны Пятьдесят восьмой улицы.

— Да знаю я! — огрызнулся водитель. — Здесь особый случай.

Пока он открывал кузов, Саша нетерпеливо поглядывал в сторону улицы.

— Эй, ваша светлость! — послышался голос Виктории. — Отличный вечерок для танцев!

Оглянувшись, Саша увидел, как появившаяся из фургона Виктория ступает на платформу подъемника, который медленно опускает ее прямо на красную ковровую дорожку.

Головокружительный бальный наряд кузины показался Саше знакомым. Он вспомнил, что точно такой же был на Одри Хепберн в фильме «Сабрина». Платье с необычайно пышной юбкой было сплошь покрыто ручной вышивкой.

— Вот это выход! — восхитился Саша.

— Это накрахмаленный муслин. Он ужасно мнется. Бабуля говорила, что в пятидесятые годы они с подружками приезжали на танцы на грузовиках, чтобы не измять платье в такси.

— И вот он, грузовик.

— Да. Вот грузовик, а вот твоя партнерша, — засмеялась Виктория, взмахнув юбками.

— Подозрительно похоже на Живанши.

— Мой девиз — только самое лучшее, — усмехнулась она, беря Сашу под руку.

Саша заметил, что Виктория надела серьга из бриллиантов, выигранных в «Двенадцати стульях». Сверкающее творение Орловского по эскизу Фаберже поражало своим изяществом.

«И вправду самое лучшее», — с улыбкой подумал он.

Саша с Викторией прошли через вестибюль отеля, привлекая восторженные взгляды публики.

— Мой сегодняшний образ, — улыбнулась Виктория, когда они проходили мимо знаменитого портрета Элоизы.

Поднявшись по лестнице, они очутились в мраморном холле, который представлял собой точную копию одного из вестибюлей Версальского дворца. Пройдя через богато украшенное помещение, они подошли к группе встречающих. Первым Саша приветствовал представительного князя Батушина, главу Дворянского собрания. Князь так долго оставался на своем посту, что, подобно Крайслер-Билдинг, стал неотъемлемой частью нью-йоркского пейзажа. Он был главным арбитром русской общины Нью-Йорка, единолично решая, кто в этом сообществе comme il faut[23], а кто нет, кто прелестен, а кто просто dé classé[24]. Саша представил ему Викторию.