Изольда согласилась, хотя понимала, что едет в логово зверя. И хотя этот зверь стал уже давно ручным и добрым, все равно при виде Лопатина ее нередко пробирала дрожь. Но еще страшнее были его слова о ее возможной участи, участи «важняка», оказавшегося в тюремной камере…

Они выехали из города, и машина помчалась по ночному влажному шоссе, рассекая желтыми лучами фар темноту и освещая жирно блестящую поверхность асфальта. По обеим сторонам дороги мрачно светились подкрашенные призрачным сияньем луны верхушки сосен и елей, иногда проблескивали маленькие мутно-голубые и словно дымящиеся зловониями болотца…

– Ну и забрался ты, Ваня… – прошептала измученная нехорошими предчувствиями и растревоженная не на шутку Изольда, когда машина въехала в лес и мягко запрыгала по ухабам, пробираясь все глубже и глубже, пока не выехала на освещенную луной поляну, с трех сторон окруженную лесом, за которым где-то далеко мерцало тусклыми размытыми огнями жилье.

– Это обычный дачный поселок, просто мой дом стоит почти в лесу, но в нем есть и газ, и горячая вода, и все, что ни пожелаешь… Так что не переживай – искупаешься, погреешься… И не бойся меня, я же не кусаюсь… – И он внезапно приблизил к ней свое неестественно гладкое, страшное от скользящих по нему прозрачных теней проплывающих мимо деревьев лицо – неузнаваемое лицо Лопатина. Оно было похоже на бледную шелковую маску со сверкающими хрустальными, почти белыми глазами.

Изольда зажмурилась. Она понимала, что весь этот страх и эта размытая палитра видений и образов, часть которых казалась нереальной, оживают лишь ночью и что виновата во всем только ночь.

Лопатин слегка коснулся губами ее лица.

– Ты меня не бойся… Я – с тобой.

* * *

Наконец-то я была дома, и первое, что собиралась сделать, это позвонить своей дорогой тетушке, по которой я к тому времени уже смертельно соскучилась, и так жалела о нашей размолвке, что готова была поделиться с Изольдой всеми своими любовниками. Но вместо этого мне пришлось поговорить со Смоленской, звонок которой разорвал тишину моей квартиры и прозвучал как-то особенно тревожно и громко.

– Валентина, это ты? Слава богу. Значит, так. Нас сейчас могут прослушивать, поэтому я перезвоню тебе через час по другому телефону. Это очень важно и касается Изольды. Все. Целую.

И короткие гудки.

Я ничего не понимала. Неужели что-то случилось с Изольдой?

Я позвонила ей домой – трубку взяли сразу, и мужской голос меня спросил:

– Кто звонит?

– Где вас воспитывали, черт побери? Я звоню своей тете, Изольде Павловне Хлудневой, а вы берете трубку да еще смеете спрашивать, кто ей звонит! Кто вы и что делаете у нее в квартире? Я сейчас же вызову милицию!..

Я бросила трубку, всем сердцем чувствуя, что с тетей стряслось что-то очень и очень серьезное. Смоленская сказала, что перезвонит через час «по другому телефону». Наша семья жила на три телефона: мой, моей обожаемой мамочки, которой, как всегда, когда она была мне нужна, не было дома и она носилась по Африке с камерой под мышкой, и Изольдин. Но если Смоленская звонила ко мне домой, а у Изольды дома были незваные гости, то Катерина Ивановна могла мне позвонить только на мамину квартиру. Поэтому я, прихватив чертову сумку с деньгами и понимая, что рискую, быть может, жизнью, перемещаясь с ней по городу, в котором, собственно, почти украла их, первым делом взяла такси и поехала на вокзал. Страсть к камерам хранения у меня еще не пропала, и я доверила свою дорогую ношу молчаливой стальной ячейке.

И только после этого, налегке, поехала к маме. Точнее, в ее квартиру.

Как я хотела тогда, чтобы открылась дверь и я увидела ее, «нашу дорогую Нелличку», как говорила Изольда; я бы бросилась в ее объятия и разрыдалась у нее на груди, рассказывая взахлеб обо всех несчастьях, свалившихся мне на голову; я бы котенком свернулась на ковре возле ее ног и просила прощения за все безрассудства, которые привели меня к нервной болезни. Я больше не сомневалась в том, что крыша у меня окончательно поехала. И я уверена, что мама вылечила бы меня одной своей лаской, одним своим мягким, воркующим и нежным голосом.

Моя мать – существо непредсказуемое, взбалмошное и внешне хрупкое – на самом деле обладала какой-то невероятной внутренней силой, которую чувствовали мужчины. Поэтому они и тянулись к ней. Я знала, что до моего отчима, Дмитрия Александровича Иванова, которого я очень любила и уважала, поскольку он всегда относился ко мне словно к родной дочери, у мамы было много мужчин, но ни одним из них она особенно не дорожила. До Иванова, как мне думается, она ни разу не сумела увидеть в мужчине родного человека, с которым можно было бы связать свою жизнь надолго, навсегда. Она просто жила легко и весело, не страдая из-за мужчин, быть может, потому, что никогда не обольщалась на их счет, не очаровывалась, считая эту форму отношения к ним единственно правильной, исключающей боль и отчаяние.

…Я открыла дверь, вошла в тихую до ломоты в ушах квартиру и, вдохнув знакомый запах, сохранивший в себе гамму маминых ароматов, в которую входили и ее любимые духи, и какие-то африканские травы, и благородное дерево привезенных издалека фигурок и масок, чуть не заплакала от тоски. Мне даже показалось, что квартира наполнена запахом свежего мыла, благоухавшего пионом, горденией, кардамоном и даже молодым бамбуком… Это тоже был один из характерных маминых запахов.

В нашей семье обретали особое значение разного рода запахи. У мамы сильно развито обоняние, и она всегда говорила мне, что с помощью различных ароматов она снимает с себя стресс и набирается новых сил. Ароматерапия – само это слово она не любила, но занималась этим волшебством постоянно, и полки в ванной комнате буквально ломились от великого множества флаконов с ароматическими маслами и духами.

– Мам?! – позвала я, чувствуя, как рыдания подкатили к горлу, потому что, быть может, именно в эту минуту я вдруг явственно ощутила полную свою заброшенность и эгоизм матери, оставившей меня на столь долгое время одну.

Но ответом мне послужила тишина.

Я обошла всю квартиру, обманывая себя и все еще надеясь на чудо, на появление мамы из ванны, с тюрбаном из полотенца на голове, или из спальни, в розовой пижаме… Но нет, в квартире я находилась одна.

Я подошла к телефону, поскольку в любую минуту мне могла позвонить Смоленская, и, увидев мигающие красно-зеленые огоньки включенного автоответчика, широко раскрыла глаза: это было невероятным! Неужели все то время, что моя мать отсутствовала, он был включен? Этого не могло быть. К тому же я уже бывала здесь несколько раз в течение последних месяцев, и автоответчик был отключен… Иначе я бы запомнила. Хотя… он мог включиться сам, автоматически, если на время отключали, а потом включили свет…

Я чуть коснулась пальцем серой кнопки и после длинного сигнала услышала: «Нелличка, как только приедешь, позвони мне».

Это был низкий старческий голос, которого я прежде никогда не слышала. Интересно, когда была сделана эта запись? Полгода назад? Ерунда. Совсем недавно. Быть может, позвонил некто, хорошо знающий мою мать и ожидающий ее скорого возвращения?.. Я терялась в догадках.