Это знакомая история: прежде чем брат и сестра Верныгора дали нам возможность отправиться к звёздам, колониальные державы и их самые невоспитанные корпоративные детки от души попировали на Земле и были готовы к тому, чтобы поубивать друг друга за столом ради ещё одного куска кровавой добычи. Чтобы доказать, что они способны разом засунуть в пасть целый мир. А дальше что? Мы по-прежнему сидим за тем же столом, застыли на месте, словно портрет собравшейся за ужином компании за миг до того, как она рассеялась ради более увлекательных занятий. Что бы случилось с Европой, если бы те голодные империи не отвлеклись на сотню новых миров? Что бы осталось от Лиги Ирокезов, если бы половина Американского Эксперимента не утратила интерес к Луизиане в тот момент, когда мимо скользящей походкой прошла Венера? Почему на дверях в невозделанный и бурный космос по-прежнему написано «Англия», «Россия», «Франция», «Германия», «Китай»? Девяносто лет прошло, а мы всё никак не можем освободиться от того каннибальского званого ужина, приглашения на который послали ещё до нашего рождения.

[СЕВЕРИН пытается перевести дух. В её глазах стоит ужас. Румянец сошёл с её щёк. Её руки трясутся.]

Я… я не помню, что собиралась сказать. У меня ведь был сценарий. Я не помню. [Где-то за кадром раздаётся жуткий грохот; СЕВЕРИН инстинктивно падает на землю, прижимается как можно ниже. Но не перестаёт говорить.] Я родилась на Луне, но я не лунница. Я называю себя англичанкой, но единственная на то причина – лев на моём паспорте. Я никогда не была в Лондоне. Моя нога ступала по Земле всего два раза. Я не знаю и мне наплевать, что происходит там, внизу, – но Земля по-прежнему владеет мною. Земля владеет всеми нами. А когда мы пытаемся убежать в сад, всего на миг, просто чтобы поглядеть на что-нибудь помимо всё тех же гостиниц, кухонь и коридоров, построенных нашими обидчивыми родителями, – теперь мы знаем, что происходит. Фобос знает. Они уморят нас голодом. Они сожгут нас. Они выпустят нам всю кровь.

[Рядом со зданием происходит взрыв; летят осколки стекла, повреждая лицо и руки СЕВЕРИН; её с силой бросает на массивную стальную установку по переработке минералов «Глубоководных владений Притхви». Она оседает на пол. Пытается подняться, но левая рука не выдерживает веса. Она не поднимает голову, но слова слышны чётко. Из её рта на цемент капает кровь.]

Страны, породившие нас, так и не избавились от желания пожрать всё и вся. Они так и не перестали развешивать гирлянды для вечеринки, которую запланировали, не перестали на ощупь искать своё предназначение, чтобы прицепить ему хвост [80]. Во времена, что были до звёзд, они собирались начать войну из-за того, кому достанется этот хвост. Сегодня я не могу избавиться от ощущения, что их война по-прежнему надвигается. До неё больше времени, чем прошло бы, останься мы в своих уютных кроватках, прикованных к Земле. Может, намного больше. И всё будет намного хуже. Но существует сценарий, и всё произойдёт согласно ему.

[На фабрику врываются люди и принимаются разбивать оборудование ломами, крушить его голыми руками, фонарными столбами, которые тащат вшестером. Они не замечают камеру или СЕВЕРИН; они топчут её, ботинками ступая по щеке, плечу, спине. Она издаёт жалобный крик, прежде чем потерять сознание.]

АРКАДИЙ ЛЮ

Может, они уморят нас голодом, но мы заставим их подавиться собственным богатством!

СЕВЕРИН

Эразмо, помоги. Вот дрянь. Мне так больно.

Из личного киноархива Персиваля Альфреда Анка

[ПЕРСИВАЛЬ АНК снимает свою дочь играющей на склоне Пика Ампера. Вокруг неё растут синие альпийские кассии, скрюченные и как будто обрубленные, покрытые колючими полупрозрачными иголками. Относительное тепло долин для них предпочтительней. Высота превращает бесконечные леса Луны в сборище горбатых, злобных, исковерканных существ. Под ножками СЕВЕРИН АНК хрустит тонкий снежный покров. Она одета так, как должен выглядеть, по мнению её отца, покоритель горных вершин: ледерхозе, чулки, туфли с пряжками, рубашка с оборками. Её длинные волосы заплетены в две толстые косички и украшены лентами. СЕВЕРИН пытается увлечь отца игрой в прятки, но хотя он с радостью её ищет, сам прятаться не хочет. Он может что-то упустить. Наконец дитя сдаётся.]

СЕВЕРИН

Папочка, ты должен гоняться за мной! Ты что, совсем не знаешь правил?

ПЕРСИВАЛЬ

О, я побегу за тобой, Ринни. Я побегу, куда бы ты ни удрала. А когда догоню, съем всю без остатка, как большой серый волк!

[Вопли и смех. СЕВЕРИН убегает и прячется за кассией, ствол которой выглядит так, будто его заколдовала злая волшебница. Северин выглядывает опять, стряхивая с волос иголки.]

СЕВЕРИН

Но когда ты меня догонишь и съешь, после этого ты должен спрятаться, а я буду тебя искать! Вот так и надо играть, глупый! А когда я тебя найду, зарычу, как ТИГРИЦА, и испугаю тебя ДО СМЕРТИ.

ПЕРСИВАЛЬ

[Смеётся.] А вот и неправда! У меня есть камера, а тот, у кого камера, – король, и он сам сочиняет правила.

СЕВЕРИН

[Выскакивает, хватая воздух. Картинка трясётся – ПЕРСИВАЛЬ резким движением поднимает Клару повыше, чтобы дочь не достала.] Отдай! Отдай её мне! Я её хочу!

16 января 1930 г., определённо три часа утра

Комната бабочки, на борту «Ахелоиды», Море Спокойствия

Делайте ставки, дамы и господа. На корабле убийца, и я намереваюсь вывести его или её на чистую воду.

Оркестр закончил играть, когда пробило полночь. Музыканты из профсоюза – просто жуткие зануды. Мы всей толпой, внушительной и с ног до головы в блёстках, ещё не отдышавшись, неверной походкой выбрались из бального зала на палубу «Ахелоиды». Ночь была тёплая; ветер дул к Титону, а не наоборот, так что вместо вони в воздухе ощущался острый аромат солёно-серебряной воды, веяло прибрежными сосновыми лесами, пролитым гренадином и сотней разновидностей парфюма, от «Старья № 5» и «Шалимара» до того мускуса с оттенком недавнего интима, который не продаётся ни под какой маркой, но перепутать его с чем-то другим попросту невозможно. Никто даже не думал о том, чтобы отправиться в постель, и гулянка продолжалась снаружи, пока – это важно – стюарды заперли бальный зал, чтобы прибраться. Мы все повисли на релингах, словно ракушки в радужной мишуре, и всё было с миром в порядке, пока он ограничивался всего лишь красивой лодкой, плывущей сквозь прекрасную тьму. Потом начался старый танец: люди разделились по парам, и эти пары – а иногда тройки – принялись исчезать одна за другой, и на палубе стало спокойнее, просторнее, словно её окутал сон. Я была занята с Найджелом – о, знаю, это просто ужасно, вокруг столько роскошных представителей бомонда, а я села на лестнице и разговариваю с бывшим! Я впервые почувствовала себя на свои законные и полноценные сорок. Мне не хотелось забраться за дымовую трубу и приласкать там одну из милых девушек из контрактного отдела или даже попробовать наконец-то поймать в ловушку Вильгельмину Уайльдхарт. Я просто хотела поговорить с кем-то, кто видел меня сопливой и сильно простуженной и всё равно считал, что я очень даже ничего. Найджел всегда был настоящим асом, когда я болела. Он плюхался возле кровати и изображал, будто мои тапочки разговаривают по-дельфиньи, пока я не начинала смеяться, пусть от этого мой кашель и усиливался.