Дорога поднималась всё круче, уводя то вправо, то влево, то ныряя в глубокий пах холма, густо заросший мимозником, то выскакивая на небольшое плато с нависшими над ним сколами скальных пород, с блёстками слюды под закатным солнцем. Впрочем, солнце уже ослабляло хватку, удлиняя тени и углубляя ущелья. Дважды Аристарх останавливался и отдыхал, глядя на оставленную им внизу деревню. Отсюда, с высоты, в окружении виноградников, расчерченных как по линейке, она вновь напоминала рассыпанные кубики рафинада и лежала словно бы в ожидании, ещё отзываясь слюдяными сполохами окон под косыми лучами уходящего солнца, но с каждой минутой погружаясь в вечернюю тень.

Медленно загребая крылом, над головой плыла какая-то крупная птица, напомнив их с Дылдой венчальный день: как плыли они в лодке, загребая веслом, в прозрачном берёзовом небе разлива.

Наконец, в очередной раз подняв голову, он увидел над скалистым выступом две мощные трубы, а ещё через пару минут подъёма показалась крупная крапчатая черепица высоких скатных крыш, и целый арсенал каминных труб, победно трубящих в вечернее небо: вот и она, вот и она – конная ферма «Ла Донайра».

Успокаивая дыхание, он свернул в сторону и, спустившись чуть ниже, присел на крапчатый валун с сухими островками серебристого мха. Прямо под ногами круто обрывался гребень ущелья, приветливо и не страшно поросший жёлтым дроком.

Здесь блаженно зависла последняя капля уходящего дня. Мерно и тоненько ронял секунды какой-то птичий часовой механизм. Сладко гудел закатный шмель, любовно облетая веточки невзрачного куста; слабый ветер трепал над травой лепестки маков. Запоздалые бабочки косо, плоско ложились на цветок; всюду, куда ни глянь, росла по склонам и на террасах горная лаванда, выбрасывая тонкие стрелы с лиловым оперением.

Здесь, в затенённой впадине горы, царила та особая солнечная сумрачность, шелковистость мха, влажная изумрудная мшистость, какая гнездится летом внутри старинной беседки, где всё испятнано, забрызгано мелкой россыпью подвижных и юрких солнечных бликов.

Запах лаванды, перемешанный с пыльцой трав, кустов и деревьев, еле ощутимый запах конского навоза в мягком воздухе, ласковая печаль смешивались с вечерней свежестью, что заливала крутые окрестные склоны волнами тёмно-синих теней. Но высокий купол неба ещё сиял мягким эмалевым блеском, и самые высокие вершины, исполосованные резкими чёрными морщинами, ещё золотились гранитными гранями.

Со стороны фермы сюда доносилось приглушённое расстоянием отрывистое лошадиное ржание. Кто-то крикнул, ему отозвался другой, высокий мужской голос… и женский голос ответил раскатистым звонким смехом. Там сегодня гостья, виолончелистка, вспомнил он. Ну и обслуга, конечно. Интересно, сколько человек обихаживает нашу скромную компанию.

Он сидел на прогретом солнцем валуне и не мог подняться.

Странным образом закатная сладость перетекала в него и грузла в каждой клеточке тела, преобразуясь в томительную слабость, в апатию… Он отяжелел, он устал не от пройденной дороги; устал какой-то неподъёмной, вязкой усталостью от пройденной жизни, в которой спрессовались Вязники, Питер, смерть близких и тяжкий подъём эмиграции, и добровольные застенки его личного Чистилища; а также его тоска, неизбывное одиночество и неустанные, безутешные поиски утерянной любви.

Где он, зачем? как и почему здесь оказался? для чего мчался сегодня среди алеппских сосен, вдыхая живой и терпкий смолистый дух? что и кому стремится здесь доказать? Все эти люди понятия о нём не имеют, а их выпасы богатства и загоны честолюбия так от него далеки! Не говоря уже о пресловутых сокровищах, найденных и заныканных его предком. Всё это – дерьмовая жалкая тщета, если вспомнить о самой большой потере в его жизни.

«И чего ж ты карабкался на такую высоту, – спросил он себя, – ты, не мальчишка, – чтобы осознать эту ближайшую истину! – И легко себе же возразил: – Нет, здесь красиво, не жалей. Когда бы вот так ты взобрался на вершину, оглядывая окрестности мира, вдыхая царственные запахи величественных гор? Ведь хорошо, ей-богу же, хорошо!

«Ну посиди, отдохни и спускайся обратно подобру-поздорову, – сказал он себе. – Переночуй в том гостеприимном доме, а наутро – в аэропорт и домой. И хорошо, что Володя его подвёл, струсил, или какие там у него были резоны. Да, резоны и опаски у каждого свои, и пора уже тебе прекратить перебирать ветошь детских воспоминаний, не нужную ни тебе, ни ему преданность детской дружбе».

А вот отпуск был хорош; ни сам Стокгольм, ни «Заговор Цивилиса», одна из вершин Рембрандта в Национальном музее, куда он ходил три дня подряд как на работу, не разочаровали.

Значит, решено: посидеть минуту-другую и двинуться по той же дорожке обратно. Может, и не зря прогулялся; может, и хорошо, что судьба привела тебя на эту развилку, развернула перед тобой такую щедрую красоту, поставила на самый край каменного выступа, предлагая шагнуть… или отступить подальше, бежать, не оглядываясь на пропасти человечьего зла.

Отсюда деревня Эль-Гастор казалась уже щепоткой крупной рассыпанной соли. Прямо на неё, на виноградники сползало солнце – празднично-зловещее, как перед казнью, – и мерещилось, что оно раздавит сейчас, раскатает огненным катком ничтожную горстку людского жилья! Нет, пощадило, закатилось, угасло.

В небе всё ещё пенилась алая кровь заката, постепенно сменяясь налитым кровью сумраком. Высоколобый свод небес тихо плыл над горами, медленно остужая свои тёмно-фиолетовые воды; и в центре его, и по окраинам вспыхивали пригоршни звёздной пшёнки, словно кто-то невидимый сеял урожай на полях своих необъятных угодий или рассыпал щедрый корм для своих невиданных птиц. И зачарованно глядя на картину великой ночной жизни горных вершин, беспредельного неба, глубоких ущелий, рассыпанных домиков внизу, глядя на ряды напоённых за день горячим солнцем уснувших виноградников, Аристарх мысленно благодарил кого-то, кто приволок его на такую высоту и показал всю эту мощь и мужество, труд и ласку и научил, надоумил, смирил, наконец, – как смиряют норовистого жеребца-одногодка…

«Слава богу, – думал он, – слава богу: я свободен, я чист, мне плевать…»

Вдруг сверху донёсся смех, громко хлопнули пробкой открываемой бутылки… забасили, загомонили несколько голосов и – показалось? – кто-то произнёс его имя: Аристарх.

Ледяным огнём ожгло его изнутри!

Кровь плеснула в виски, подкатила к сердцу кипящей волной, и сердце заколотилось отчаянно, бешено… Какая там слабость, какая апатия! И следа этого морока не осталось в его часами тренированном на спортивных снарядах сильном теле. Всё оно, с головы до ног, было сейчас натянуто и звенело яростью в каждой мышце. Он вскочил! Сел… Снова вскочил на ноги…

Одна лишь мысль о том, что Пашка Матвеев… что это Пашку зовут, это – к Пашке так обращаются!.. Одна лишь мысль, что его имя, как потерявшийся ребёнок, как девочка – по вокзалам, как… – эта мысль скрутила внутренности огненным жгутом. Словно его имя было живым существом, которое держали в вонючем застенке, насилуя, издеваясь и насмехаясь. Словно это батя, мальчишка, сирота, звал его из подземелья измученным голосом. И надо было ринуться, раскидать, уничтожить – защитить!