– Понятия не имею. Езды… минут десять, пятнадцать. Правда, по весьма извилистой дороге.

– Значит, пёхом минут сорок, ну час – если сильно в горку.

Он сел напротив Володи, заглянул тому в глаза:

– Не бойся. Помни: «Что кажется некрасивым, то может быть ошибкой». Давай сыграем эту партию красиво. Знаешь… я все драгоценности из того долбаного сейфа своими как-то не считаю. Плевать на них. Думаю, и мой прапрадед попал с ними в переплёт как кур в ощип. Не знал, как отделаться, в записках своих называл «зловещим сокровищем». А вот своё имя я вполне ощущаю своей принадлежностью, последним звеном нелепого, затерянного в России рода. Мне не нравится, когда сукин сын Пашка Матвеев этим именем распоряжается. Понимаешь? И потому я запихну ему в глотку его фальшивый паспорт.

Он поднялся, снова вышел на балкон и долго там стоял, успокаиваясь, озирая призрачно-балетное, сахарное свечение солёного моря, пустой, мерцающий фонарями променад, огромную тревожную красноватую луну. Отель спал, тихо светясь ночными жёлто-голубыми огнями.

– Я переночую у тебя! – сказал Аристарх негромко. – Спасибо за приглашение. И правда, глупо – ночью, по горам. Где тут у тебя подушки-простыни?

– В шкафу… – отозвался Володя. И повторил: – Ну и нервы у тебя! Канаты…

Аристарх невесело засмеялся, вернулся в комнату, принялся рыться на верхних полках шкафа, доставая постель.

– Володя, я тюремщиком был. А тюрьма – ремесло окаянное, и для дела сего истребованы люди твёрдые. Пётр Первый… Меня пять раз убивали, а я всё ещё тут.

Володя прилёг на кровать и, закинув руку за голову, наблюдал, как «Сташек» развешивал на балконных стульях свою постиранную майку, как искал – и нашёл! – в шкафчиках ванной комнаты зубную щётку и мини-тюбик зубной пасты. Как, в два приёма застелив простыней тахту, разделся догола и повалился навзничь, и буквально через минуту уже густо дышал, что-то мирно приборматывая.

А Володе не спалось… Его и страх точил, и потрясение от этой небывалой встречи. Привычная тоска по жене выпиливала в груди свою тихую молитву. Но впервые за долгое время в ночной комнате кто-то дышал, бормотал, иногда ворочался, и комната, безликий гостиничный номер, казалась удивительно живой и уютной.

Аристарх сидел за простым деревянным столом в прохладном помещении этого то ли кафе, то ли офиса, то ли гостиной частного дома, пил отлично смолотый и на совесть сваренный для него чёрный кофе и, пригубливая по глотку, поглядывал в проём распахнутой наружной двери, за которым мощённая булыжником, ослепительная под солнцем улочка круто сбегала под гору меж белёными стенами домов.

Деревня Эль-Гастор была рассыпана по горе пригоршней сахарно-белых домиков под черепицей нежных карамельных тонов. На каждой крыше громоздилась несоразмерно массивная каминная труба, отчего казалось, что деревня наставила в небо стволы каких-то мощных орудий.

Он приехал сюда на снятой в аэропорту машине.

Конец мая и здесь был жарким, но, по мере того как дорога, прошмыгнув мимо Ронды, стала взбираться в горы, ветерок, трепетавший в открытом окне его «фольксвагена», с каждой минутой свежел и рвался, шибая в лицо терпким запахом полыни и хвойным запахом алеппских сосен, наклонно бегущих вдоль дороги.

Ему нравился этот деревенский дом, приспособленный хозяевами под незамысловатый бизнес, – полы из мелкой серой гальки, искусно выложенной «ёлочкой» и отполированной подошвами сотен башмаков; деревянные столы, расставленные по комнате как попало; плетёные табуреты, для экономии места задвинутые под стол.

Справа от двери громоздилась такая же грубая, как остальная мебель, крашенная морилкой деревянная стойка, на которой лежал раскрытый «журнал постояльцев», куда сами же постояльцы и вписывали свои имена, настоящие и не очень. Там же стоял телефонный аппарат древнего образца, чем-то напоминавший телефон в коммуналке Зови-меня-Гинзбурга. И он действовал: то и дело один из двух мужчин, играющих в карты на внутреннем дворике, являлся на долгий пронзительный звонок, снимал трубку и отвечал на испанском, в связи с чем было неясно, кто, собственно, в данном заведении хозяин или управляющий, или хотя бы официант.

Кофе Аристарху сварила и подала пожилая женщина, не спускавшая с рук черноглазого младенца месяцев семи-восьми. Она и джезву над огнём держала, переваливая ребёнка из одной руки в другую, а кофе в гранёном стакане принесла на отлёте, отставив подальше от мальчика.

Украшением, а в холодные месяцы наверняка и центром жизни был здесь камин из розового кирпича с массивным конусом уходящей в потолок белёной трубы, с которой, блудливо ухмыляясь в рыжеватые клыки, пялилась на посетителей стеклянными глазками голова вепря.

На скамье у камина воссела та самая грузная пожилая тётка с резвым младенцем, который с неиссякаемым воодушевлением плясал на толстых бабкиных коленях, приседая, отталкиваясь, закидывая голову и хохоча, когда бабка с такой же неиссякаемой энергией утыкалась лицом в нежную шейку, губами выдувая на ней трубную зорю.

По-английски разговаривать тут было не с кем, Аристарх уже проверил, а его испанского хватило только на приветствие и просьбу о кофе, а ещё на краткий отчёт о происхождении – когда он понял, что тётка интересуется, откуда он приехал. «Исраэль! Исраэль… Джерузалем!» – огляделся и подбородком указал на небольшое крашеное распятие с измождённым от страданий, истерзанным (как всегда в Испании) Иисусом. «Там, где Он жил», – что вызвало взгляд недоуменный и слегка осуждающий.

Он сидел тут уже часа полтора, поглядывая на белёную, с синей заплатой одинокого ставня, стену дома напротив; дожидался вечера. Так они уговорились с Володей. «В дорогу выйдешь на склоне дня, – сказал тот. – Жди моего звонка».

Все гости прибывали на ферму «Ла Донайра» с утра, и сам Володя, ранним рейсом прилетев в Севилью, должен был встретить и привезти сюда своего клиента. Скорее всего, они уже на ферме, Володя принял душ, пообедал… и вот-вот должен позвонить Аристарху, «выпуская» его в дорогу.

Он готов был сидеть здесь сколько угодно, под заливистый хохот младенца и неприличные звуки, издаваемые бабкиными губами на его нежной шейке. Но минут пять назад кое-что случилось, и сейчас, стараясь сохранять незаинтересованное туристическое лицо, Аристарх напряжённо прислушивался к репликам молодой особы, по зычному зову матери сбежавшей со второго этажа, – тёмная деревянная лестница пряталась в глубине помещения. И вот эта особа как раз-таки говорила по-английски. Во всяком случае, понимала и отвечала незамысловатыми фразами.

– Нет, сеньор Манфред, он так и не приехал. Конечно, я помню его: китаец небольшого роста. Не китаец? Ну всё равно… Нет, он не звонил. Зато ему без конца звонил тот, другой ваш гость, русский, и тоже – без пользы… И очень злился, так что в конце концов мы отправили его наверх одного – он ведь уже на ферме, и не в претензии, так? А китайца нет. Ну да, не китайца… Кроме него, все гости уже на месте, правда? И та девушка с огромной бандурой тоже… Можно уже отпустить Антонио? Он боится, что Хосефу прихватит, у неё срок не сегодня завтра… Если тот приедет? Конечно, доставим, делов-то! Не беспокойтесь, сеньор Манфред, спасибо, сеньор Манфред! И хорошо вам повеселиться!