года решимость Мэйсона раскрыть заговор северян ослабла, к тому же он не хотел предоставлять Хиггинсону сцену для выражения своих взглядов. Может быть, по той же причине Хоу и Стернз назвали вопросы комитета «сформулированными столь неловко, что они смогли даже без откровенно ложных показаний» откреститься от того, что заранее знали о намерении Брауна атаковать Харперс-Ферри. Однако если за их показания возьмется историк, то он обнаружит некоторые нестыковки. Как бы то ни было, комитет Мэйсона не нашел доказательств заговора, и никому, кроме непосредственных подельников Брауна при Харперс-Ферри, официальное обвинение так и не было предъявлено[422].

Реакция южан на рейд Брауна высветила парадокс, лежащий в основе самой сути рабства. С одной стороны, многие белые жили в страхе перед восстанием рабов, а с другой — южане постоянно утверждали, что с невольниками обращаются хорошо и бремя рабства те несут с охотой. Новости из Харперс-Ферри вызвали первую волну потрясения и ярости на Юге, особенно после того, как газеты сообщили, что среди бумаг, найденных в портпледе Брауна, были и карты семи южных штатов, являвшихся как бы дополнительными целями. На протяжении нескольких недель циркулировали самые вздорные слухи о готовящемся мятеже негров и о вооруженных аболиционистах, стекающихся на помощь к ним с Севера. Однако к моменту казни Брауна многие южане вздохнули с облегчением: слухи оказались не только ложными — южане убедились в том, что к Брауну добровольно не присоединился ни один раб. Вера южан в покорность рабов оказалась правдой: воду мутили только эти фанатичные янки.

Фанатичные янки спустя недолгое время еще раз спровоцировали у южан приступ неподдающегося контролю бешенства, после того как реакция противников рабства на события в Харперс-Ферри миновала две первые фазы. Первым ответом северян был своего рода недоуменный упрек. Worcester Spy, газета противников рабства из родного города Хиггинсона, охарактеризовала рейд Брауна как «один из самых опрометчивых и безрассудных за всю историю». Уильям Ллойд Гаррисон назвал его «бескорыстным и добросердечным», но в то же время «ошибочным, неконтролируемым и безумным»[423]. Однако подобные оценки вскоре сменились восприятием Брауна как мученика, павшего за благородное дело, чему во многом способствовало его поведение во время и после судебного разбирательства. В своих показаниях, письмах, интервью и, конечно, в своем последнем слове в зале суда он держался с большим достоинством, продемонстрировав редкую силу духа, впечатлившую даже губернатора Виргинии Генри Уайза и «пламенного оратора» Эдмунда Раффина. В ходе процесса Браун настаивал на том, что его целью не было поднять восстание рабов — он лишь хотел освободить их и вооружить для самозащиты. Это было, мягко говоря, лукавством, да и никакой разницы южане не видели. Свое заключительное слово перед вынесением приговора Браун превратил в непревзойденный образец красноречия, которое помнили еще долгие годы: «Я отрицаю все, в чем меня обвиняют, кроме того, что я всегда признавал: стремление освободить рабов… И если бы я действовал в такой же манере от имени… богатых, влиятельных, просвещенных, так сказать, сильных мира сего… то члены этого суда расценили бы такое мое поведение как заслуживающее не наказания, а награды. Этот суд, я полагаю, признает силу Божьего закона. Я вижу, как в начале заседания целуют книгу; надеюсь, это Библия или, по крайней мере, Новый Завет, который учил меня относиться к людям так же, как бы я хотел, чтобы они относились ко мне. Далее, он учил меня „помнить узников, как бы и вы с ними были в узах“[424]. Я старался действовать согласно этому указанию… И если мне уготовано лишиться жизни ради целей правосудия и воссоединить свою кровь с кровью моих детей и кровью погибших в этой рабовладельческой стране миллионов людей, чьи права попирались безнравственными, жестокими и несправедливыми поступками, то да будет так!»[425]

Эти слова побудили Теодора Паркера назвать Брауна «не только мучеником… но и святым». Они вдохновили Ральфа Уолдо Эмерсона на пророчество о том, что старый воин «сделает виселицу такой же прославленной, как и крест»[426]. Браун осознавал свой образ мученика и поддерживал его. «Меня, как говорится, высекли, — писал он своей жене, — но я уверен, что могу вернуть все потерянное в результате этой катастрофы с помощью нескольких секунд, пока веревка будет стягивать мою шею. Я решительно настроен извлечь из поражения всю возможную пользу». Подобно Христу, с которым Браун откровенно себя сравнивал, он собирался через смерть закончить дело спасения несчастных, которых не смог спасти при жизни. Браун с негодованием отверг все проекты спасения его от петли путем насильственного освобождения или признания его невменяемым. «Я не могу объяснить, но мне кажется, что я заслуживаю виселицы больше, чем всего остального», — говорил он своему брату[427].

В день казни Брауна во многих общинах Севера происходили невероятные события: звонили церковные колокола, ежеминутно раздавались траурные ружейные залпы, священники читали поминальные молитвы, тысячи людей преклонили колена в молчаливом благоговении в память о мученике свободы. «Я никогда не видел ничего подобного», — писал из Гарварда Чарльз Элиот Нортон. Более чем в тысяче миль от места событий, в Лоуренсе (Канзас), редактор Republican писал: «Ничья смерть в Америке не вызывала такого чувства глубокого и горестного негодования, охватившего массы народа»[428]. Один пастор из Роксбери (Массачусетс) заявил, что Браун превратил слово «измена» в «священное понятие американского языка»; молодой Уильям Дин Хоуэлле заметил, что «Браун превратился в идею, тысячекратно более чистую, непорочную и благородную, чем республиканская идея»; Генри Дэвид Торо назвал Брауна «распятым героем»[429].

Чем можно объяснить фактическую канонизацию Брауна? Некоторые янки признавались, что восхищаются Брауном как человеком, осмелившимся нанести удар по рабовладельцам, привыкшим безнаказанно вести себя по отношению к северянам. Генри Уодсуорт Лонгфелло написал в своем дневнике в день казни Брауна: «Этот день станет великим днем нашей истории, днем новой Войны за независимость, которая так же необходима, как и первая». Когда виргинцы повесили Брауна, они «посеяли ветер и вскоре пожнут бурю». Таким было настроение, которое два года спустя передастся и армии северян, сделавшей «Тело Джона Брауна» своей любимой строевой песней. Но последствия были еще глубже. Слова Лафайета, вспомнившиеся собравшимся на панихиду в Бостоне, возможно, лучше всего отражали суть дела: «Я бы никогда не обнажил свой меч в борьбе за свободу Америки, если бы только мог предположить, что тем самым я помогаю создавать государство рабов»[430]. Джон Браун же обнажил свой меч, пытаясь отрубить раковую опухоль, покрывшую позором исторические перспективы Америки. И неважно, что его путь был ошибочным и обреченным