Девушка с Тверской издали внимательно обшарила меня большими, быстрыми, хитроватыми глазами и хамовато спросила:

– А кто такой Вадим Петрович?

– Наш старый добрый знакомый!

– Любите вы, однако, старых знакомых! – с акцентом на слове «старый» процедила девушка.

Я с изумлением понял, что она совсем неплохо информирована о происходивших в этой семье событиях, одновременно утвердившись в своих предыдущих самых худших подозрениях, и невольно, не сдержавшись, обернулся на Егора.

Но его лицо было непроницаемо.

Девушка, намеренно манерничая, сложив губки бантиком, не меняя позы, протянула мне руку, как для поцелуя:

– Любка!

Поцеловать эту руку я бы и не смог – между нами был журнальный столик. Да и втягиваться в эту двусмысленную игру совершенно не собирался. Поэтому, переводя разговор из многослойной игры смыслов в одну-единственную, парировал:

– Очаровательное создание, старость – это то, что когда-нибудь случится и с вами. Никто из нас этого не минует!

И чтобы не обострять происходящее, опасаясь что-нибудь уронить, задеть, слегка перегнулся через накрытый и уставленный бутылками журнальной столик, вежливо пожав эту кокетливо протянутую руку.

– В отличие от некоторых, – снаряд явно летел не в меня, – в старости я останусь такой же очаровательной, причем без всяких подручных средств!

Вблизи оказалось, что Любка была сильно моложе Нелли – дай бог, чтобы ей было восемнадцать, – и почти не подкрашена.

Нелли на мой тревожный взгляд отрешенно улыбнулась и указала на диван:

– Присаживайтесь ко мне, Вадим Петрович! Видите, Фанни уже вас ждет!

По-прежнему боясь обрушить пирамиду закусок и бутылок, я уселся на диван и привычно утоп в мягких объятиях его подушек и пружин. Хотелось как можно глубже вдавиться в него.

Но, похоже, «напряг», по обыкновению, был только у меня.

Любка, все так же не меняя положения тела, сладко потянулась и, лениво, грациозно протянув над головой руку, постучала по спине гитариста:

– Паш! А давай Земфирину «Покатаемся по городу». Ты ее так проникновенно поешь!

Музыкант, не тормозя, перешел с одной тихонько наигрываемой им мелодии на другую и, отбивая ногой сложный ритм, негромко хрипловато затянул:

– Покатаемся по городу. Отвези меня, пожалуйста…

– К мосту! – подхватила Любка неожиданно чистым и глубоким голоском. – Ближе, ближе, здесь я дышу…

Песня в данной ситуации, по крайней мере для меня, звучала почти неприлично, я стиснул зубы, опустил глаза, не зная, как себя вести, чтобы не обнаружить свои смешавшиеся чувства.

– От луны такие грустные. До нее подпрыгнуть хочется… – поддавала Любка, почти забивая голос Паши.

Гигант зашевелился, плеснул себе в бокал новую порцию коньяку, глотнул, неодобрительно блеснул глазами на Любку, перевел взгляд на Нелли и так снова замер.

Да, вечер обещал быть томным!

– Да-авай вы-ыпьем прямо здесь и сейчас, – назойливо звенело над всеми головами.

– А давайте и вправду выпьем! – вострубил по-прежнему стоявший в дверях Егор, прервав, слава богу, эту пытку двусмысленностью, и захлопотал над журнальным столиком, подбирая бокалы. – А то на часах десять почти. Проводить год не успеем. – Вадим Петрович? Вам вина, водки?

– Вина, пожалуйста, – я даже несколько подохрип от увиденного.

– Вадик? А, у тебя же все есть…

– Мне ваш компот ни к чему, – коротко откликнулся гигант. – Сами его пейте.

– Ну, тебе, Пашка, как всегда, водочки, это я знаю! – полуутвердительно сказал Егор.

Музыкант, не отрываясь от игры, кивнул.

– Неллечка, вина? Какого?

Нелли вынырнула из «прекрасного далека», показала наманикюренным пальчиком на бутылку с яркой иностранной этикеткой, слабо улыбнулась и опять впала в глубокую задумчивость. Любка с интересом пронаблюдала этот короткий диалог и пропела:

– И меня моя милиция заберет и не подавится, смотри дальше, дальше. Здесь – никогда…

– Любань! Тебе водки, вина, коньячку? – перекрикивая ее соло, спросил все так же улыбающийся Егор.

– Да-авай выпьем, – упрямо тянула Любка и тоже наманикюренным пальчиком, почти вызывающе копируя Нелли, ткнула в бутылку с водкой.

– Хорошо подумала? – с сомнением покосился на нее музыкант, словно знал, чем это может закончиться.

– Однова́ живем! – лихо сообщила Любка и, внезапно рывком сняв ноги с ручки кресла, увалилась в него уже нормально. Затем протянула руку за налитой рюмкой, взяла ее и, глядя сквозь стекло на белую жидкость, тоже, казалось, впала в глубокое забытье.

Все же было что-то обаятельное в этих ее выходках, которые хоть и граничили с пошлостью, но тем не менее нечто не давало мне внутренне до конца окрестить их развязной вульгарностью – в раскосых глазах Любки, в самых их уголках, едва заметная, притаилась неподдельная боль. Я подозревал, чем продиктованы ее откровенный вызов, заведомо продуманная провокация, вся ее демонстративность поведения, и не понимал, зачем Егор все это устроил.

– Итак! – Егор шутовски-торжественно, стоя, приготовился говорить тост. – Мы провожаем с вами сегодня старый год!..

– И встречаем новый, который заведомо будет хуже старого! – предрекла Любка, все так же разглядывая водку в рюмке.

– Ты пессимистка! – коротко бросил Паша, одной рукой держа рюмку, а другой продолжая постукивать и шарить по грифу гитары.

– Я реалистка, – бросив короткий острый взгляд на улыбающегося Егора, мрачно сообщила Любка.

– Не перебивай! Я только сосредоточился…

– И как всегда не на том, на чем надо! – снова парировала Любка.

– Пашка, уйми ты ее, – захохотал Егор.

– А я-то че, – забурчал было музыкант и тут же осекся, поняв, что сказал что-то не то.

Вечер еще только начался, а обстановка уже явно накалилась. Острое чувство неловкости не покидало меня. С чего бы это? Ведь я – только сторонний наблюдатель чужих непростых отношений, не я заблудился в их хитроумных перипетиях, не я создал эту сложную комбинацию «ненужных связей, дружб ненужных», не моей волей сегодня под одной крышей сведены зачем-то такие разные женщины… Почему же мне так мучительно и душно? Тем более, похоже, кроме меня, никто больше такого острого неудобства и не испытывает!

Я смотрел на Нелли – она была хрустально спокойна, ее чистые и ясные глаза не выражали ровным счетом ничего. Музыкант, который, видимо, по специальному уговору на этот вечер был назначен на роль Любкиного парня, исполнял ее без особой охоты, явно не усердствовал и предпочитал прятаться за свою гитару. И никакой неловкостью был точно не обременен. Егор улыбался не переставая, не меняя выражения лица ни на минуту, и я никак не мог понять, чем вызвана такая неадекватная, неподдельная радость – ведь сейчас он ходил буквально по лезвию ножа: Любкин своевольный характер явно был малоуправляем и мог в любую секунду обрушить всю хилую «легенду» этого новогоднего торжества, похоронив под обломками и семью, и его самого.