больше, – ответил Ирод, устремив на него прозрачные глаза. – Я хочу перестроить его в соответствии со значимостью храма.

– Какой значимостью? – Мардиан сморщил лоб. – Прости меня, я не понимаю.

– Храм свят! – заявил Ирод.

– Как все храмы, – сказал Мардиан с мягкой улыбкой. – Наш храм Сераписа, например…

– Бог Серапис не оставлял исчерпывающих указаний о сооружении ему именно такого храма и именно в этом месте, – возгласил Ирод с немного излишним пылом. – А мы от нашего Бога такие указания получили.

Мардиан рассмеялся.

– Пути богов неисповедимы.

– Для нас есть только один Бог! – твердо заявил Ирод. – И от него мы получили Закон.

– Но наши… – начал египтянин, и я остановила его взглядом.

– Послезавтра Шаббат, – сказал Эпафродит. – Раз ты так благочестив, то, конечно, захочешь пойти со мной на молитву в нашу синагогу. Это самая большая синагога мира.

Ирод улыбнулся и кивнул.

– Что такое синагога? – спросил кто-то, сидевший дальше за столом.

Ирод пробыл в Александрии двадцать дней, но Эпафродиту так и не удалось раскусить, кто он – истинный иудей или нет. Мне же показалось, что царь столкнулся с конфликтом между тем, к чему его принуждали обстоятельства, и тем, к чему влекли амбиции, – между склонностью и необходимостью. Такого рода противоречие испытывают многие, но мало кто выбирает венец мученика и погибает, как Катон – за республику, Спартак – за рабов, а израильские пророки – за своего Бога. Все остальные стремятся реализовать свои таланты и устроить собственные судьбы, не возлагая их на алтарь идей, как белого жертвенного быка. Ирод тоже был просто человеком.

В конце концов он отплыл на полученном от меня корабле в Италию, вдогонку заходящему солнцу. Что он там найдет, мы могли лишь догадываться. Оставалось лишь с нетерпением ждать вестей, не менее важных для меня, чем для Ирода.

– Я не хочу быть жестоким, но ты просто необъятна! – не сдержался Олимпий, зайдя ко мне примерно через месяц после отплытия Ирода. Его лицо, обычно бесстрастное, выражало растерянность и испуг.

– Ах, милый старина Олимпий, до чего же ты любезен и тактичен, – проворчала я, надувшись.

Я и без него знала, что разнесло меня сверх меры. Ни пышные шелка, ни парчовый кокон ничего уже не скрывали.

– Ты совершенно уверена насчет… насчет сроков? – осторожно спросил он.

– Думаю, да. Во всяком случае, приблизительно.

Олимпий покачал головой:

– Пожалуйста… ты позволишь? – Он протянул руку к моему животу.

– Разумеется, делай то, что считаешь нужным, – сказала я. – Сегодня ты не мой друг, а мой придворный врач.

Он отстегнул передник, добавленный недавно к моему платью, прошелся чуткими пальцами по выпуклой плоти, нахмурился, покачал головой. Потом проговорил:

– Ага, – и убрал руки.

– Что «ага»? – нетерпеливо спросила я.

– С точки зрения медицины все нормально. Можно сказать, волноваться нечего, но…

– Что еще за «но»? – рявкнула я.

– Я думаю, что их двое, – ответил он.

– Что?

– Близнецы, – сказал он. – Двое. Ну, знаешь, как Аполлон и Артемида.

– Без тебя, дурака, знаю, кто такие Аполлон и Артемида!

Он ухмыльнулся:

– Да, конечно. Но готова ли ты стать Латоной?

– И скитаться отвергнутой и преследуемой?

– Скитаться тебе, ясное дело, не придется, да и преследованиям тебя никто не подвергнет. Но вот насчет отвергнутой… Тут я лучше промолчу.

– Иногда я тебя ненавижу! – воскликнула я.

– Конечно. Когда я говорю тебе то, чего ты не хочешь слышать, – отозвался он. – Но я бы на твоем месте не обижался попусту, а подумал заранее, как назвать двойняшек.

Он встал, и в глазах его плясали огоньки.

– Ах, что за мужчина этот Марк Антоний!

– Уходи!

Я запустила в него баночкой с мазью.

Он увернулся и со смехом выбежал прочь.

После его ухода я осторожно положила руки на свой необыкновенно округлившийся живот и сосредоточилась. Да, толчки внутри его в самый раз подходили для четырех пар конечностей.

Двойняшки. Дать им имена – наименьшая из проблем.

Глава 17

– Марк Антоний женился, – сообщил мне матрос, которого энергично, едва ли не взашей, втолкнул во дворец Мардиан.

Матрос остановился передо мной с улыбкой на лице, сжимая шапку в руке.

– Мне прекрасно известно, что он женат, – пожала плечами я. – Что это за новость? Мне нужны настоящие новости о войне.

– Пусть простит меня ваше величество, – промолвил вестник, продолжая улыбаться, – но это новость, потому как женился он только что. А войны никакой нет.

– О чем ты говоришь?

Почему моряки решительно не способны выражать свои мысли вразумительно?

Мардиан прислонился к стене и нахмурился, скрестив руки на груди.

– Я хочу сказать, что триумвир короткое время был вдовцом. Фульвия умерла, а потом…

Фульвия. Умерла? Он освободился от нее?

– Потом он женился на Октавии. В Риме.

– Что?

– Женился. В Риме. Триумвир Марк Антоний. На сестре триумвира Октавиана. Они поженились. Вообще заключено множество союзов, в том числе и брачных: все согласились, что это лучший способ избежать войны. Ко всеобщему ликованию, распрю удалось предотвратить. Вергилий написал по этому поводу панегирическую поэму, воспевающую новый золотой век. Хочешь послушать ее? – добродушно осведомился моряк и принялся рыться в своей сумке в поисках свитка.

– Он женился на Октавии? Овдовел и, будучи свободным, выбрал ее?

– Именно так, ваше величество.

Он перестал искать поэму.

– Когда умерла Фульвия? – спросила я.

Вопрос был дурацкий, но мне почему-то казалось очень важным узнать это.

– После того, как Марк Антоний оставил ее в Греции.

– Понятно.

Комната вокруг меня начала вращаться и странно преобразилась, но я продолжала стоять, не отрывая от него взгляда. Потом – просто чтобы заполнить паузу, так как ответа я все равно не могла запомнить, мне перескажут его позднее, – я спросила:

– А почему нет войны?

– На самом деле ее не допустили ветераны. Костяк обеих армий составляли легионеры, всего полтора года назад сражавшиеся бок о бок при Филиппах. Они не желали воевать друг с другом из-за раздоров командиров. Они устали от войны. Весь мир устал от войны. Вот почему Вергилий написал о золотом веке. Рим сошел с ума от радости, все празднуют. Толпы повсюду такие, что мы еле загрузили корабль – на улицах не протолкнуться! Одно слово – мир! А поскольку договор скреплен браком, Октавиан и Антоний теперь, можно считать, стали братьями.

– Когда ты покинул Рим? – спросила я.

И снова, невесть почему, мне казалось очень важным установить точное время.

– Менее двух недель назад. Нам сопутствовали благоприятные ветры. Похоже, ликует сама природа.

«Уж это точно, – подумала я. – Вся природа, все небесные сферы должны праздновать этот союз».

– Подойди к нему. – Я