Я повторяла это снова и снова, как заклинание, пока ужасные подробности не начали таять.

Ничего такого не было. Не могло!

Да? А как же тогда это было? Я не могла отделаться от воспоминания. Слишком хорошо я помнила все, так или иначе связанное с ним. Теперь же его поцелуи, его руки, тяжесть его тела имели отношение лишь к ней.

О боги, пошлите мне забвение! За что такие муки, почему я должна видеть это, словно наяву, зачем меня покарали столь ярким воображением? Пусть оно умрет вместе с моей любовью.

Та ночь прошла тяжелее, чем бессонная, и оставила меня потрясенной и лишенной сил, то есть в наихудшем состоянии для того, что мне предстояло. Ибо на следующую ночь, когда я еще не успела отдохнуть и прийти в себя, у меня начались схватки.

Все началось внезапно, без подготовки, как новость, доставленная тем моряком. Служанки со всех ног кинулись готовить родильный покой, кто-то послал за повитухами, весь дворец переполошился.

Я же, корчась от боли, едва смогла встать, чтобы меня отвели в предназначенное для приема родов помещение. Помню, что оперлась на двух повитух и едва их не повалила. Ноги мне не повиновались, а каждая попытка сделать шаг посылала по телу вниз, от живота к ступням, спиральные волны боли. Наконец меня поместили на специальный повивальный стул с очень низкими ножками и крепкой спинкой, застеленный простынями. Я откинулась и вцепилась в его бока, почти ослепленная приступами боли; они накатывали с такой частотой, что почти сливались воедино.

В подобном состоянии человек теряет реальное представление о времени: мгновения растягиваются и кажутся вечностью, а часы, напротив, сжимаются в минуты. Я понятия не имела, как долго пребывала в этом положении, но отчетливо помню донесшиеся до меня слова:

– Вид ее мне не нравится, к тому же…

Конца фразы и ответа расслышать не удалось, а потом раздался испуганный возглас:

– Пошлите за Олимпием! Живо!

Скоро (или не скоро, могу лишь сказать, что в комнате как будто потемнело) зазвучал голос Олимпия:

– Она что-нибудь принимала? Нет? Тогда…

Меня подняли, куда-то перенесли и положили спиной на ровное, жесткое ложе. Руки мои развели в стороны и крепко держали. Потом я почувствовала, как чьи-то руки надавливают мне на живот.

– Кровь! Кровь! – В голосе слышалась паника.

– Тяни! – крикнул кто-то.

– Я не могу, – откликнулся другой голос. – Он неправильно повернут.

– Так поверни правильно! – На сей раз приказывал Олимпий. – Поверни!

Теперь я почувствовала, как подо мной растекается что-то теплое и липкое. Кровь. Повернув голову, я увидела, как она, очень густая и красная, капает со стола и образует лужу внизу. Запах был мерзкий, отдающий железом.

Комната поворачивалась очень медленно, вращаясь вокруг какой-то оси. Я ощущала наплывающие на меня волны черного беспамятства.

– О боги!

Я почувствовала, что чрево мое разрывается, а внутренности выворачиваются наружу.

– Вот, выходит.

Раздался тонкий, натужный, кашляющий плач и чей-то возглас:

– Девочка!

Но боль на этом не прекратилась, а только усилилась, как и поток липкой горячей крови, растекшейся теперь даже под моим затылком. Вместе с болью нарастал страх – не только мой, но и окружающих.

– Не выходит! Застрял! Второй ребенок застрял!

– Он застрял, второй младенец, он застрял…

– Во имя богов, сделайте что-нибудь!

– Я не могу…

Потом тревожные голоса слились воедино, как и склонившиеся надо мной лица. Я их не различала – все тонуло в наползающей тьме.

– Она умирает!

Я едва расслышала этот полный отчаяния возглас, а потом подняла глаза и увидела, как сквозь пелену, искаженное горем лицо Олимпия, текущие по его щекам крупные слезы.

– Остановите кровотечение! Остановите его, во имя богов! – крикнул кто-то.

– Я не могу! – Еще один голос, женский.

– Тогда тяните сильнее, давайте! – крикнул Олимпий. – Тяните!

– Но как… – Слабый голос звучал со стороны моих ног.

Я втягивала воздух прерывистыми хриплыми вздохами.

– Держи! Вот так! – Олимпий выкрикивал приказы, словно на поле боя. – Поворачивай! Крути, кому сказано! Тяни! Тяни!

Я ощутила, как разрывается промежность, а кровь хлынула таким потоком, что, кажется, залила меня до ушей.

– Вышел!

То были последние слова, которые я услышала.

По пробуждении оказалось, что я замотана повязками и не могу шелохнуться от боли. Болел каждый мускул, каждая жилка, все тело. Казалось, меня разорвали на части, а потом сшили.

В комнату вливались солнечные лучи: значит, наступило завтра. А то и послезавтра. Или прошла неделя? Я чувствовала, как пульсирует набухшая от молока грудь. Да, видимо, прошло дня два-три.

Несколько мгновений мои глаза оставались полузакрыты, но я все-таки сумела рассмотреть двух сидевших у стола повитух. Одна держала на руках младенца.

На меня накатила холодная волна страха: где второй?

– Она очнулась!

Одна из женщин заметила меня и тут же оказалась рядом.

Я попыталась улыбнуться.

– Она очнулась, она жива!

По голосу моему этого было не сказать: он звучал еле-еле.

– Вот твоя дочь.

Другая прислужница вложила дитя мне в руки, которые так болели, что было больно держать даже крохотное тельце.

Малютка безмятежно спала. Похоже, она перенесла все это куда легче, чем я.

– А другой младенец? – вырвалось у меня.

– Сейчас принесем. Эй, царица проснулась! Пусть несут ребенка.

Спустя мгновение во второй моей руке оказался такой же сверток, и было так же больно его держать.

Этот младенец не спал, а таращился на меня темно-голубыми глазенками. Это чудо: столь тяжелые роды – и двойняшки здоровы!

– Благодарение Исиде! – прошептала я, коснувшись младенческих губ.

В это мгновение в комнату торопливо вошел Олимпий. Я с благодарностью поняла, что он дожидался в соседнем помещении. Выглядел он так, словно рожал вместе со мной.

– Благодарение богам! – пробормотал он, взяв меня за руку. – Я уже больше ничего у них не попрошу.

– Не спеши зарекаться, – возразила я, хотя каждое слово давалось мне с трудом. – Ты молод, и помощь богов тебе еще потребуется.

– Я боялся, что ты умрешь, – признался Олимпий.

– Знаю, – отозвалась я. – Слышала твой голос. И видела, – вдруг вспомнилось мне, – как ты плакал.

– Если бы ты умерла, я лично отправился бы к Марку Антонию и убил его, – сказал Олимпий, и я поняла, что он говорил серьезно. Потом, чуть смутившись, врач торопливо продолжил: – Дети родились чуть раньше срока, поэтому они слишком маленькие. Что к лучшему: будь они чуть больше, мы бы с тобой сейчас не разговаривали.

– Еще вырастут, – проговорила я, мысленно содрогнувшись, и попыталась рассмеяться, отчего боль пронзила меня с новой силой. – Олимпий, у меня когда-нибудь перестанет все болеть?

– Самой собой: через год, максимум