часто без его участия: лучше знала, что ему нужно. За год, пока Ада работала в Израиле, он не приобрел ничего из одежды, донашивал старое. Тапочки в сумке… У него были темно-коричневые, теплые, без задников, на толстой подошве, чтобы, как говорила Ада, «ноги находились подальше от холодного пола». Удивляясь самому себе («Боже, что я вытворяю?»), он вытащил пакет из рюкзака. Обомлел. Это были его тапочки, те самые. Или их точная копия.

Купревич уронил пакет и, зарывшись в сумку обеими руками, принялся разгребать все подряд, до самого дна, где лежало что-то деревянное, прямоугольное, застекленное. Рамка с фотографией? Он нащупал закругленные углы, выпуклый вензель и, доставая, расшвыривая все, что мешало, отчего на соседнем сиденье выросла горка рубашек, трусов, маек, уже знал, что увидит. Знал, что этого быть не может, но знал и то, что не может быть иначе.

Портрет. Ады в тот день, когда узнала, что поступила в институт. Пошла в ателье на Сретенке и впервые в жизни сфотографировалась у профессионала, сказавшего после съемки: «Девушка, вы прекрасно держитесь, вы не пробовались в актрисы?»

И рамку Ада купила у того же фотографа. На белом поле под портером…

За много лет буквы выцвели, но разглядеть можно было. «Фотографическое ателье “Восход”, ул. Сретенка, 84».

Фотография черно-белая. В те годы цветные стоили очень дорого, Ада заказала обычную. В темном платье с короткими рукавами. На самом деле платье было сиреневого цвета, в нем Ада ходила на экзамены, это было платье-талисман, она его потом не надевала ни разу, хранила в шкафу, чтобы надеть, когда будет идти на свой первый спектакль в театре, но не пришлось, за годы учебы Ада поправилась, платье не налезало, она купила новое и потому, наверно, на премьере играла, как была уверена, из рук вон плохо.

Такая же точно фотография в такой же точно рамке стояла в гостиной. Всегда стояла, и сегодня утром, когда Купревич ждал такси в аэропорт, стояла тоже, он задержался на ней взглядом, выходя из комнаты.

Такая же? Именно эта, а не похожая. Ему ли не знать? Едва заметное черное пятнышко на вензеле, царапина, пересекавшая слово «Восход» между буквами «с» и «х». Были и другие мелкие детали, по которым узнаешь свою вещь – детали, которые помнит подсознание, помнят пальцы. Сознательно можешь о них и не знать, но, когда берешь вещь в руки, точно понимаешь: мое.

– Что вы себе позволяете? – Истерический вопль Баснера заставил Купревича вздрогнуть, он едва и сам удержался от крика. Сосед возвышался над ним и, похоже, готов был придушить, а может, Купревичу это только показалось с перепугу. Да и кричал Баснер, как потом вспомнилось, не истерически, а довольно тихо, чтобы никто не обернулся, не посмотрел в их сторону.

Купревич отложил фотографию и, пока Баснер молча стоял в проходе, наблюдая и никак не высказывая своего возмущения, побросал в сумку все, что успел вытащить. Портрет положил на колени: Ада, улыбаясь, смотрела на… Не на него смотрела, а чуть в сторону: на Баснера, дожидавшегося, когда его пропустят на свое место.

Сев, Баснер пристегнул ремень, ногой проверил (зачем?), на месте ли сумка, повернулся к Купревичу и спросил коротко:

– Это она?

Можно было подумать, что спрашивал он об Аде, но Купревич понял вопрос правильно и кивнул.

– Вот так и все, – сокрушенно проговорил Баснер. – До дня нашего с ней знакомства все одинаковое. А после – другое. Похожее, но разное.

– Да, – пробормотал Купревич и провел пальцем по краям рамки. Знакомо ощутил шероховатости и изгибы. Вчера вечером он именно эту рамку брал в руки и так же, как сейчас, проводил пальцами по периметру.

– И что, по-вашему, это значит? – спросил Баснер. Если несколько минут назад он выглядел разбитым и ничего не соображавшим; сейчас это был другой человек: подтянутый, с внимательным взглядом, способный, в отличие от Купревича, к рассуждениям и выводам.

Купревич это понял и предоставил соседу самому ответить на свой вопрос. Тот, наконец, сделал свой вывод – будто утопающий, схвативший протянутую ему соломинку.

– Можно… – пробормотал Баснер, – когда прилетим… сделать анализ. Молекулярный? Так это называется? Должны выявиться отличия…

Купревич соломинку не принял. Сломал сразу.

– Чепуха, – сказал он, нащупав на обороте рамки знакомую зигзагообразную царапину, проведенную, по-видимому, ногтем. – И вы сами понимаете, что чепуха. Это та самая фотография, что стоит у меня дома в Бостоне.

– Но так не бывает!

– Это так. – Уверенность пришла не в результате логического анализа, как он привык. Это была иррациональная, впервые испытанная им уверенность в собственной правоте. Ощущение верующего, увидевшего чудесное, сверхъестественное явление, объяснимое только божественным вмешательством. Блажен, кто верует. Купревич поверил. Не в Бога. Не в чудо. Чувство было сродни религиозному, но не имело к вере в сверхъестественное никакого отношения, уж хотя бы это Купревич понимал прекрасно. Озарение – вот что на него снизошло. Он держал в руках часть собственного прошлого, которое было и прошлым этого человека, Баснера.

– Вы говорили, что у наших наук – астрофизики и истории – есть кое-что общее, – сказал Купревич. – Почему вы заговорили об этом?

А почему вы об этом вспомнили? – сказал взгляд Баснера. Вслух он произнес:

– Я иногда об этом размышлял. Не часто, но… А когда узнал, что вы астроном…

– Астрофизик, – механически поправил Купревич. – То есть заговорили об этом, потому что рядом оказался я. Почему?

– Что почему? – не понял Баснер.

– Как получилось, – терпеливо говорил Купревич, стараясь сдерживать мысль, чтобы слова ее не опережали, – как получилось, что наши места в самолете оказались рядом? У нас могли быть билеты – это вероятнее всего – в разных рядах или даже на разных рейсах. Более того, мы оказались вдвоем, третье кресло свободно, будто специально.

– Будто специально… – пробормотал Баснер. И возмутился. – Не думаете ли вы, что какая-то разумная… ну, не знаю… судьба? Рок?

Купревич дернулся как от пощечины.

– Нет, конечно. Нет.

Мысль в сознании почти оформилась – во всяком случае, настолько, что он смог задать следующий вопрос:

– Кто и когда сообщил вам о… смерти… Ады?

Слово «смерть» по отношению к Аде по-прежнему давалось ему с трудом. Чтобы его произнести, нужно было от чего-то оттолкнуться, что-то преодолеть, броситься с высоты в пропасть.

Баснер не обратил внимания на запинку. Его больше возмутил