идти. И страшно, и любопытно, и могло оказаться полезно. Слава свету, за едой можно будет успокоиться и подумать не спеша. Велев Шарвай сжечь записку, я вышла в коридор и направилась к лестнице. Старалась быстрее переставлять ноги, только бы скрыться из-под вездесущих взглядов картин. И дверь комнаты опекуна была приоткрыта, поджидала меня, словно пасть чудовища.

Посланники тьмы глумились, не иначе. Мне так нравились мысли о свободе, что она казалась реальной, и стало труднее выносить замок.

Когда я проходила мимо открытой двери, из-за нее раздалось:

— Верония, зайди.

Мягкий, неторопливый голос, ожидание исполнения — опекун. Я замерла, надеясь, что померещилось, но он снова позвал меня. Почему сейчас, после письма и объятий Аделфа? Захотелось кинуться прочь, но опекун только порадуется поводу провести воспитательную беседу.

Я выдохнула, вытянула спину и осторожно зашла в комнату. Узнаю, что ему нужно, и уйду, не стану терпеть глупые прихоти. Внутри было темно, только полоска света пробивалась сквозь зашторенное окно. Виднелись силуэты шкафов, кровати с балдахином и кожаных кресел, в одном из них сидел опекун, закинув ногу на ногу. Черный шелковый фрак поблескивал и не давал ему слиться с мраком. На стоячем воротнике виднелся золотистый узор, ярко выделялся белый шейный платок.

— Проходи, посиди со мной, — промурлыкал опекун.

Он слабо улыбнулся, но добреньким не казался. Паутинка вен у глаза выглядела, как часть темноты, которая затягивала его в себя.

Я ответила, что голодна и хотела бы спуститься в столовую. Не собиралась больше ничего говорить и искать выход — пусть опекун сам играет, если хочет. Он улыбнулся подозрительно довольно и взял бокал со столика.

— Можно велеть принести ужин сюда.

— Нет, в столовой будет удобнее. — Я старалась говорить ровно, но фраза прозвучала хлестко. Меня нервировала темнота и уединение с этим человеком. Мы мало виделись за последние дни, но случай в столовой не выходил из головы.

— Верония, — примиряюще протянул он и отпил из бокала, разглядывая меня поверх него, — я только хотел повидаться с тобой в тишине и покое. Спросить, как прошел визит к повитухе. Уважь меня, мы так мало говорим с тобой.

Я едва не прыснула. Мало говорим, потому что он не мог удержаться от похабных шуточек. Наверняка нарочно повсюду оставлял журналы с грязными картинками, чтобы… не знаю, смутить или пробудить интерес. Думаю, ему все бы понравилось.

Спиной я чувствовала пустоту и мрак коридора, в котором можно будет скрыться, поэтому не боялась. Тянуло просто развернуться и уйти, но я опустила глаза и сплела пальцы на животе. Пусть считает скромной дурочкой, с которой уже достаточно.

— Брось, — хохотнул опекун и опустил бокал на столик.

Я и моргнуть не успела, как он встал и оказался рядом. За спиной щелкнул дверной замок, как на террасе с Аделфом, и здесь тоже было мрачно. Все это, как молния, предвещало гром из страсти… где я ошиблась? Упрямство только распаляло опекуна — Исари поплатилась за то, что пыталась вытащить руку из-под стола. Мое мнимое смущение его не трогало… уловил обман?

Такого раньше не происходило, и я растерялась, отчаянно пытаясь соображать. В это время опекун встал за спиной и обвил меня руками.

— Что такое? Мы ведь почти семья, ведь правда?

Теплое дыхание у уха, ладони на плечах — все как на террасе, но сейчас стало гадко. Он же видел, что мне не хотелось, что меня смущали полунамеки и прочее. Видел, и все равно делал это!

— Верония, — пропел опекун, зарываясь носом в мои волосы.

Он уверенно провел ладонями по предплечьям и добрался до талии. Перстни ядовито сияли, дыхание сзади напоминало призрачный шепот.

Я оставила роль скромницы и вырвалась из его объятий. В первый миг хотела дать пощечину, топнуть ногой и крикнуть, чтобы он не смел прикасаться без позволения! Но теперь исчезла спасительная пустота коридора, а опекун загораживал дверь. Уверенности поубавилось, но не злости.

— Почти семья, — напомнила я.

Он приподнял бровь и скрестил руки на груди, отчего стал пугать еще и внешне.

— Значит так? — Опекун прищурился и понизил голос. — Это твоя благодарность за кров и защиту? Таково твое слово?

Он почти шипел и надвигался на меня. Из образа исчезли мягкость и игривость, остался только жесткий, требовательный человек. Но слабая усмешка показывала, что это было притворство, еще одна глупая забава, наблюдение! Вероятно, я не зря прикидывалась покорной — своеволие только распаляло. Было поздно что-то менять.

Опекун приближался, ткань и украшения холодно мерцали, под глазами легли тени. Я не находила слов, только пятилась и искала что-то для защиты. Вазы, кувшины и мелкие предметы были так далеко, вокруг стояла только мебель. Я редко здесь бывала и не помнила, где что стояло, натыкалась на кресла — комната словно ожила и пыталась поймать меня.

Опекун впервые казался опасным, раньше он только смущал, а теперь надвигался и напоминал один из безликих портретов. Только свет мог спасти, но оставался далеко.

Словно черная, блестящая дымка, опекун ловко подскочил ко мне. Я вскрикнула и бросилась к окну, плевать на его намерения, потом разберусь. Ноги путались в юбке, предметы выскакивали из темноты, сзади раздавался топот… пара мгновений полного ужаса и растерянности. Я не думая неслась к полоске света, когда меня обвили сильные руки.

— Вот она, настоящая Верония. — Опекун горячо дышал в ухо, дергал, тащил куда-то.

— Не смей!

Я упиралась ногами в ковер и вырывалась, но теряла равновесие и едва не падала. Руки оказались прижатыми к телу — ничего не помогало, он делал, что хотел!

— Бойкая, своенравная — я так соскучился по ней. — Опекун радовался, посмеивался и снова играл. Ненавижу!

Пару раз я пнула его, но это не помогло. Спасительный свет пропал, остался только мрак и силуэты мебели, которые притаились, как сторожевые псы. А еще большое, твердое тело опекуна. Он прижимал меня к себе, его волосы скользили по шее, тепло рук просочилось сквозь платье.

Толчок, рывок, давление — меня нагнули, и в живот уперлось что-то плоское и мягкое. Низкая спинка кресла, да.

— Наконец-то ты проснулась, наконец-то показалась. — Опекун с трудом дышал, но не от усталости: я чувствовала давление твердых бедер и руки на ягодицах. Чувствовала, и не верила. Он же безобиден, не добрый, не приятный, но это…

— Пусти! Помогите! — Никто не посмеет остановить его, но я все равно кричала, билась, дергалась. Нужно что-то делать, что угодно, только пусть отпустит!

— Глупая девочка, — усмехнулся опекун. Он схватил меня за предплечья и так сжал, что крик застрял в горле. — Хотела