Около часа мы с ним пытались собрать этот чертов кубик, точнее пытался собрать я, а Миша сидел рядом и взвизгивал как щенок от восторга. И восторгался он не просто моей возможностью использовать обе руки, а ещё тем, должно быть, что он может просто сидеть с кем-то вот так во дворе, даже играть, и его никто не бьёт, никто не оскорбляет и не подшучивает над ним.

Вскоре явились ребята. Миша сразу скис, осунулся, его глаза опустели и теперь застывший паралич улыбки смотрелся с такими глазами жутковато. Только завидев детвору, он быстро встал с лавки и пошёл домой. Кубик его остался у меня.

Где-то через пару дней, кажется, случилась та беда, что перечеркнула жизнь Миши и наложила печать уродства на все наши судьбы. Их барак загорелся. Пожар возник поздно вечером в одной из квартир первого подъезда, наверное в одной из тех, где жили алкаши… Миша жил во втором подъезде, а почти все остальные ребята из «деревяшки» – в первом.

Как сейчас помню: все стоят возле полыхающей половины дома, а огонь упрямо расползается по гнилым доскам фасада к другой половине. Казалось, поглазеть на пожар собрались все жители нашего двора. Взрослые отгоняли любопытных детей подальше от пламени, сами, при этом стояли довольно близко. Все, кто жил во втором подъезде успели, вроде как, выбежать на улицу и стояли кто в чём, глядя дикими глазами как в угли обращается их жильё, их скромные пожитки, их жизни.

Кто-то кричал, что из первого не все выбежали; кричали, что на втором этаже остались дети… и что они не могут выйти из-за упавшей горящей балки. Миша, стоявший где-то чуть позади, вдруг побежал в свой второй подъезд, к которому уже близко подбирался огонь. Через минуту он выбежал в старой кроличьей шапке и с жёлтой дубленкой в руке. Никто, кроме меня, по-моему, не обратил на него внимания. Он скрылся за углом дома, за которым одиноко горбатилась водонапорная колонка, единственный источник воды для жителей барака. Миша появился внезапно, буквально через полминуты, прямо у горящего подъезда; он надел дубленку, а шапку перетянул на подбородке резинкой. Со всей его зимней одежды ручьями текла вода. Все, кто его увидел, не поверили глазам, многие кричали, чтоб он не вздумал лезть в огонь. Но он полез. Почти не мешкая, Миша шагнул в пламя и невероятным усилием сумел сдвинуть горящую балку с прохода, при этом сильно обжег руки и лицо. Затем он поднялся на второй этаж. Через несколько секунд из подъезда выскочили кашляющие и обожженные, совершенно обезумевшие от ужаса дети, брат и сестра. Одни из тех, кто активнее всех издевался над Мишей. Их родители, не веря своему счастью, быстро увели их в сторону. Миша всё не выходил. Кто-то уже рвался идти за ним, собираясь тоже, по его примеру, надеть всё зимнее и мокрое, но остальные останавливали. «Куда? Уже поздно! Сейчас крыша рухнет!»

Крыша и вправду трещала и вся ходила ходуном, обещая обвалиться с минуты на минуту.

Где-то уже не так далеко послышалась пожарная сирена.

Тетка Миши, совершенно протрезвевшая от страха и горя, бегала вдоль дома и что-то кричала охрипшим голосом. Её пытались успокоить, но куда там! Дом горел как порох, пламя становилось всё жарче.

В проёме горящего первого подъезда вдруг показался силуэт. Мишина тетка, увидев его, так и рухнула на колени, ноги больше не держали её. Миша дымился. Я не знаю, как я всё это запомнил с такой точностью, но все это запечатлелось в памяти моей подобно видеозаписи. Миша смотрел на тетку, на людей и все также криво и глупо лыбился. Я успел разглядеть в глазах его (а может, мне только так показалось) такую бездонную тоску, и в то же время, такое же огромное счастье, что мне почудилось на мгновенье, будто все обошлось и можно выдохнуть. Миша постоял так в проходе всего секунд пять, а потом вернулся в огонь.

Спустя минуту, начала рушиться крыша. Пожарные прибыли ещё минуты через две.

Олег не был свидетелем того пожара. Он был где-то в отъезде, приехал – а на месте деревяшки уже одни головешки. Да и Миклона он никакого не знал, хотя припоминал, кажется, какого-то несуразного калеку, что болтался с другими детьми во дворе. Все же Олег был постарше, и чего бы ему, в самом деле, кучковаться со шпаной?!

Бутылка Canadian Club была еще далеко не пуста, но пить ему уже не хотелось. Настроения не было, да еще эти записи нагоняли тоску и неприятные мысли. «Как все-таки прав был тот, – думал Олег, сонно глядя в монитор, – кто сказал, что если Господь хочет погубить человека, он лишает его ума! Да уж, ни дай Бог!» Он взглянул на часы, дал себе обещание просмотреть еще пару записок (лучше – коротких) и пойти спать. Интерес к дневнику Дениса почти растаял, превратившись в грязную и липкую лужу.

Олег пролистал список писем вниз-вверх несколько раз и выбрал первое попавшееся, совершенно вырванное из всяких контекстов и хронологий.

11.09

....так мне и надо. Да, я заслужил смерть, и смерть собачью! Заслужил всей этой своей замкнутостью, всей нелюдимостью, самоедством и…

Таракан вдруг опять показал свою мерзкую рожу из-за шкафа и зашепелявил:

«А где все твои друзья, Дениска? Все друзья, кроме этого никчемного инвалида, с которым ты и не дружишь на самом деле. Где родственники? Ау! Где они?! Умерли? Заболели? Сели в тюрьму? Уехали в далёкие страны? Улетели на марс? Нет, Дениска. Друзей у тебя и не было никогда, этот дурачок, Кочан, не в счёт, а родственники все где-то здесь, недалёко, но им на тебя плевать. А всё потому, что ты сам никого не пускаешь в свой мирок, огороженный колючей проволокой в пять рядов; и проволока эта соткана из твоего же страха и из твоих обид на весь мир».

Таракан замолчал, чавкнул жвалами, пошевелил огромными усами, шаркнув ими по потолку, и вновь спрятался за шкаф. Как же я его ненавижу! До чего он мерзкий! Бесит!

Про проволоку и прочее это он словами дяди Серёжи, моего лечащего психиатра, говорил. Точь-в-точь его слова, как сейчас помню. Только дядя Серёжа как-то по-доброму это всё излагал, так спокойно и тепло становилось от его слов. А этот, усатый, противно так прошепелявил… Зачем же я опять запивал эти таблетки водкой?! Идиот!

О, как же мне плохо!

28.09