Он улыбался мне немного смущенной улыбкой, как будто искал слова, чтобы не обидеть меня.

— Видите ли, мой милый, я не думаю, чтобы это дело было интересным. Много работы ради нулевого результата. Этот человек не представляется мне надежным клиентом. Вы разочарованы? Вы заслуживаете лучшего. Скоро я поручу вам более весомое дело.

Но нет, я вовсе не был задет в профессиональном плане. Исчезновение Ноэль Лефевр пробудило во мне какие-то более глубокие отголоски, такие глубокие, что я сам не мог разобраться, откуда они взялись.

— Вы ошибаетесь, — сказал я. — Я не разочарован.

Я даже почувствовал облегчение при мысли, что ему неинтересно это дело. Теперь оно касалось только меня. Я больше не должен был перед ним отчитываться. Он дал мне карт-бланш.

Да, вот что я думал тогда. Но сегодня, когда я пишу и вновь вижу себя перед Хютте — он облокотился, скрестив руки, на край письменного стола, и его глаза заморской синевы смотрят на меня с отеческим вниманием, — я чувствую, что должен внести поправки в предыдущие строки. Это ведь он сознательно втянул меня в поиски. Не сказав мне ни слова, он все знал с самого начала, но мне предоставил лишь неполное досье. Он, вероятно, догадался, как близко к сердцу я принимаю это «дело», и уж мог бы в нескольких словах изложить мне подробности и помочь разобраться в самом себе. «Скоро я поручу вам более весомое дело». Я был в ту пору слишком молод, чтобы понять смысл этой фразы. Таким образом, ненавязчиво и заботливо, он самоустранился и предоставил мне проделать этот путь самому. Хютте хотел мне добра. Он дал мне кое-какие ниточки. Мне и карты в руки, работу надо продолжать. Я был уже в том возрасте, когда пора отвечать за свои поступки. Он дал мне карт-бланш, потому что догадался, что я все это напишу потом.

* * *

Есть в этой жизни пробелы, но бывает и то, что называют рефреном. В более или менее долгие периоды вы не слышите его вовсе, и можно подумать, что вы этот рефрен забыли. А потом однажды он вдруг снова звучит, когда вы одни и ничто вокруг не может вас отвлечь. Снова звучит, как слова все еще завораживающей детской песенки.

Я считаю годы и стараюсь быть максимально точным: сопоставляя факты, я прикинул, что прошло десять лет с моего короткого ученичества в агентстве Хютте и тех нескольких дней, когда я ходил к окошку «До востребования» по следам этой Ноэль Лефевр. Все это не дало результата. Кроме тоненького досье в небесно-голубой папке: я его сохранил, и оно даже тоньше иных закрытых за давностью лет досье полиции и жандармерии.

Я сидел в маленькой парикмахерской на улице Матюрен. Ждал своей очереди за низким столиком, на котором лежали стопки журналов и какое-то справочное издание по кино. На его коричневой обложке стоял год выхода: 1970.

Я полистал его и попал на раздел «Фотографии актеров». Мне бросилось в глаза одно имя: Жерар Мурад. Должен признаться, это имя я не вспоминал десять лет. Если «Ноэль Лефевр» четко сохранилось в моей памяти, то точное имя человека, встреченного десять лет назад, в апреле, в кафе, мне было бы трудно с ходу вспомнить.

На фотографии он был одет в куртку из вывернутой овчины, которая была на нем, когда он заговорил со мной. Кожаная кепка заломлена назад, открывая лоб, туго повязанный шейный платок… Он сидел на подлокотнике кресла и улыбался. Внизу фотографии красным карандашом был написан номер телефона.

Парикмахер видел, как я листаю этот справочник, и, когда я сел в вертящееся кресло перед зеркалом, он, закутав меня белой простыней, спросил:

— Вас интересует кино, месье?

— Я нашел в этом справочнике фото одного друга.

Я сам удивился своему признанию. Я почти забыл Мурада, и вдруг он появился откуда ни возьмись.

— Возможно, я его встречал. Я долго работал гримером в кино.

Не он ли записал номер телефона красным карандашом? Он взял справочник со столика, и я показал ему фото Мурада, на которое он долго смотрел.

Похоже, он не знал его.

— А ведь это мой почерк, здесь, красным карандашом… Он приходил сюда подстричься…

Парикмахер протянул руку к противоположной стороне улицы за окном.

— Он, кажется, играл маленькую роль в одном из двух театров напротив. Но когда? Приходят, уходят… Их столько… Все мало-помалу забываются… А вы тоже актер, месье?

— Не совсем.

— Если бы вы знали, сколько я их гримировал, этих актеров…

Глаза его подернулись печалью. Справочник по кино он так и держал в руках.

— Я вам его дарю. Может быть, вы найдете там еще друзей.

На улице мне захотелось избавиться от этого справочника, очень, надо сказать, тяжелого. Но нет, я решил, что уберу его в ящик стола. Фотография Жерара Мурада будет еще одной ниточкой после досье, составленного Хютте десять лет назад, двух страниц скудных дополнительных сведений, написанных моей рукой, и письма, адресованного Ноэль Лефевр, которое я получил в окошке «До востребования». Еще одна ниточка? Мне вспомнились судебные процессы, где бывают собраны так называемые вещественные доказательства, и, в частности, один процесс послевоенных лет: за обвиняемым стояло три десятка чемоданов — единственное, что осталось от сгинувших людей.

Прежде чем убрать справочник в ящик, я открыл его и еще раз посмотрел на фотографию Жерара Мурада. Его заломленная назад кепка, улыбка и непринужденная поза ничем не напоминали того молодого человека, с которым я однажды провел полдня в Пятнадцатом округе. В тот день он показался мне куда мрачнее. С исчезновения Ноэль Лефевр и следом Роже Бехавиура прошло несколько недель, что объясняло его нервозность и обеспокоенность. Однако на этом фото, пять лет спустя, он, должно быть, смирился с их отсутствием. Или же получил от них весточку, а может быть даже, они просто встретились.

Внизу, под фотографией, был указан не его адрес, а координаты импресарио.

Я решился ему позвонить. Мне ответила женщина, вероятно секретарша.

— Я хотел бы связаться с одним из ваших артистов, — попросил я.

— Его имя, месье?

— Жерар Мурад.

— Как пишется?

Я прочел фамилию по буквам.

Пауза. Потом шорох бумаги. Она, должно быть, просматривала картотеку.

— Мурад, Жерар… Наш офис не занимается им с семьдесят первого года, месье.

— У вас был его адрес?

— У нас было два адреса, один в Париже, пятьдесят семь, набережная Гренель, другой в Мезон-Альфоре, двадцать шесть, улица Карно. В шестьдесят