как он, описывая разгром персидского царя Дария Александром Македонским, важно изрекал:

– В это время Александр Македонский обрушился на его правый фланг.

Если впоследствии экзаменующемуся офицеру выпадал билет про походы этого полководца, то Баскаков, прерывая отвечающего, неизменно задавал вопрос:

– А чем важен был успех Александра Македонского в сражении при Арабеллах и Гавгамеллах?

– Он важен для характеристики эпохи, господин полковник.

Всякий другой ответ влек за собой неудовлетворительный балл, как бы хорошо ни отвечал на билет бедный офицер.

Из старшего курса в младший передавались специально составленные конспекты, где у каждого профессора были его любимые «рыбьи слова»; вопросы и ответы, которые нужно было вызубривать не менее, чем сами войны[14].

У другого профессора, генерала Золотарева, в программе старшего курса следовало, например, на вопрос: «Что такое Минск?» – отвечать четырьмя словами, не больше: «Тыловой узел Северо-Западного театра», и успех был обеспечен, хотя перед этим экзаменующийся ковылял…

На старшем курсе войны Наполеона, кроме похода на Россию в 1812 году, излагал угрюмый, но очень благожелательный профессор Колюбакин, впоследствии вывезенный при большевиках с некоторыми профессорами в Сибирь в товарном вагоне. Говорили, что вагон этот остался забытым на какой-то станции, и все профессора, в том числе и старик Колюбакин, замерзли[15].

Для Колюбакина Наполеон являлся величайшим полководцем всех времен и народов. А его операцию под Бауценом он почитал шедевром военного искусства. Если офицер знал твердо про Бауцен, то он, безусловно, мог рассчитывать на высший балл.

Когда при переходе на дополнительный курс я вытащил билет «Действия немецкой конницы под Марс-Латуром в 1870 году», то почувствовал свою гибель.

Франко-прусскую войну 1870 года читал полковник Данилов, называвшийся Данилов-Рыжий, в отличие от Данилова-Черного, впоследствии, во время Великой войны[16], состоявшего в Ставке при великом князя Николае Николаевиче на должности генерал-квартирмейстера.

Данилов-Рыжий получил незадолго до экзаменов какое-то назначение, и за него экзаменовать должен был Колюбакин. Не зная деталей этого великолепного сражения под Марс-Латуром, но, вспомнив басню про ворону и лисицу, я сразу с апломбом ни к селу ни к городу начал: «А вот под Бауценом Наполеон…» Колюбакин сперва удивился, но потом удовольствие разлилось по его лицу, он долго меня не прерывал и под конец отпустил, поставив 11 баллов.

Блестяще читал историю конницы профессор, генерал Орлов, только что вернувшийся из Китая, где он сражался во время Боксерского восстания.

– Конница есть орудие богов, – так начинал свою лекцию Орлов, и речь его, полная образов, текла плавно, как ручей, вызывая всеобщее одобрение.

Бедному Орлову не очень повезло в Китае. Ренненкампф, его подчиненный, не выполняя приказаний, самостоятельно двинулся со своей казачьей бригадой и с налету взял Цицикар, Гирин, а затем и Харбин. Операция кончилась раньше, чем Орлов подошел со своей пехотой.

Два Георгиевских креста Ренненкампфу подтвердили правило, что победителей не судят. Орлов остался ни при чем.

Неудачи преследовали Орлова и в Японскую войну. В сражении под Ляояном он не проявил больших талантов, был отстранен Куропаткиным от командования дивизией и вернулся в Россию с приклеенной кличкой Орлов-Ляоянский.

Политическую историю России читал известный профессор Сергей Федорович Платонов, и читал так, что его лекции сбегались слушать все, кто был в этот час свободен в стенах академии.

Как известно, большевики не постеснялись расправиться со всемирно известным ученым, судили и затем выслали из Петрограда в Самару[17], где он и окончил свое бренное существование.

Пробным камнем способностей каждого офицера и пригодности его к будущей службе в Генеральном штабе являлись практические занятия по тактике. Велись они группами по 6–9 человек, под руководством профессоров академии, курсовых офицеров или, за их недостатком, генштабистов столичного гарнизона.

Самым неприятным считалось попасть к Баскакову, человеку очень пристрастному. Он не выносил самостоятельных и самоуверенных офицеров и даже очень способных не стеснялся без сожаления резать.

При переходе на дополнительный курс самым важным испытанием являлись практические занятия в поле в районе Царского Села, Красносельского лагеря, Усть-Ижоры и так далее. Нам присылали лошадей из полков кавалерии с вестовыми; руководители давали тактические задания для решения на местности, и каждые 2–3 дня группа выезжала в поле, во всякую погоду, часто под проливным дождем.

На дополнительный курс перешли всего 70 человек из 160, поступивших в академию. Мы получили «птицу» – серебряный значок для ношения на груди – и гордо ходили по Питеру, считая себя без пяти минут офицерами Генерального штаба.

Три года в академии прошли незаметно. Я лично не очень утруждал себя зубрежкой, и только практические занятия отнимали сравнительно много времени, да подготовка к экзаменам, продолжавшаяся около полутора месяцев.

Дополнительный курс был самым интересным. Никаких лекций не читали, все ограничивалось разработкой на дому трех тем, причем на каждую из первых двух полагалось по два месяца, а на третью – три. Первая была исторического характера, вторая общевоенного, третья называлась стратегической и состояла из трех отделов: административного, статистического и чисто стратегического.

Попав к Баскакову на вторую тему и получив всего 8,5 балла, я впал в уныние и думал, что карьера моя окончена. Но на последней теме счастье мне улыбнулось. На мой доклад по стратегической теме пришел сам начальник академии генерал Глазов. Я получил полные 12 баллов и удостоился нескольких лестных слов:

– Поручик Дрейер, я смею думать, что из вас выйдет хороший офицер Генерального штаба.

Счастью моему не было границ, хотя из-за Баскакова я кончил академию далеко не первым.

* * *

Одним из приятнейших периодов моей жизни, безусловно, были три года, проведенные в Петербурге, где, не очень затрудняя себя в Академии Генерального штаба, я познал все прелести веселой столичной жизни.

Мой дядя не был «честных правил», из ресторанов не выходил, был известен всему кутящему Петербургу и частенько возил меня с собой. Едва мы появлялись на пороге «Медведя» или «Аквариума»[18], как лицо швейцара расплывалось в широкую улыбку, и он, низко кланяясь, радостно вскрикивал: «Мое почтение, Николай Иванович!», зная, что при выходе из заведения Николай Иванович сунет ему в руку не двугривенный, а серебряный рубль. Татары-лакеи, завидев завсегдатая, кидались со всех ног, усаживая за лучший столик.

Завтрак, обед или ужин проходили весело, пока мой почтенный родственник не доходил до третьей бутылки «Клико». Тогда он ни на кого уже больше не обращал внимания и начинал беседу с татарином-лакеем на его родном языке. Уроженец и помещик Уфимской губернии, он отлично говорил по-татарски, и татары – а они-то и служили во всех лучших ресторанах Петербурга лакеями – питали самую горячую симпатию к земляку.

Когда обстановка позволяла, и особенно – в отдельных кабинетах Крестовского сада или «Аквариума», мой Николай Иванович, наговорившись с лакеями, затягивал свои уфимские песни. Пел он их соло, иногда хором с