девушках говорилось негромко, между собой, чтобы не оскорбить их слуха:

– Циферблат у этой брюнетки неплох, но ноги с козинцом.

* * *

В конце августа начались большие маневры, продолжавшиеся около недели, где Ренненкампф, командуя своей бригадой конницы, проявил все качества превосходного кавалерийского начальника, что и было отмечено главным руководителем генералом фон дер Лауницем во время разбора.

Я с сожалением покидал Борисов и офицеров кавалерии, среди которых нашел новых друзей, и особенно в лице П.К. Ренненкампфа. Мы очень подошли друг другу, несмотря на разницу лет и чинов. Провожая меня, он несколько раз повторил, что в дальнейшем будет всегда рад служить со мной. Судьбе было угодно, чтобы я встретился с ним через три года в Вильно, когда он принял 3-й армейский корпус, вернувшись с Японской войны.

С особенно теплым чувством вспоминаю одного из приятелей, иркутского гусара, адъютанта штаба Ренненкампфа поручика Николая Васильевича Зарецкого. Будучи человеком умным и образованным, он легко справлялся со своими обязанностями.

Глядя на Зарецкого, трудно было представить по его внешности и довольно небрежной экипировке, что это гусар, каковым гусар должен быть: рубака, кутила, лошадник, бретер, любитель женщин.

В его мешковатой фигуре чувствовался скорее чиновник Губернского правления, а не бесшабашный кавалерист. Импонировал Зарецкий не своим мало воинственным видом, а природным добродушием, скромностью, спокойствием, вкрадчивым голом и самоуверенностью в суждениях, особенно если это касалось искусства.

Талантливый художник новейшей в то время школы импрессионистов, что он доказал позже, будучи в эмиграции в Чехословакии, где он стоял во главе русских художников. Молодой Зарецкий пользовался в Борисове всеобщим уважением как хороший товарищ и превосходный рассказчик.

В последний раз в России мы встретились в ним в Крыму, в Ялте, куда устремились многие, бежавшие от большевиков…

Случайно пришлось узнать, что Зарецкий перебрался из «гостеприимной» Чехословакии во Францию и бывал довольно частым гостем у известного писателя В.П. Крымова на его вилле под Парижем[20].

Возвращение в Туркестан

В конце сентября 1903 года, после трехлетнего отсутствия, я вернулся в свой родной Ташкент и не узнал его. К тому времени он был уже связан железной дорогой с Оренбургом. Физиономия города сильно изменилась, появились новые люди, масса инженеров путей сообщения, богатые армяне, открыт был трамвай с лошадиной тягой, построенный бельгийским обществом группы барона Ампена, проложены новые улицы.

Инженеры-путейцы, набившие карманы на постройке дороги, сорили деньгами и задавали тон, затмив адъютантов генерал-губернатора.

Приехав в Ташкент, я принял роту в 4-м Туркестанском стрелковом батальоне. В то время батальоны еще не были развернуты в полки, и каждые четыре батальона составляли стрелковую бригаду.

Туркестанские войска, по старой традиции, были отлично выучены, что и доказали во время Великой войны; поэтому командовать ротой было одно удовольствие.

Во главе батальона стоял полковник Карабчевский, брат знаменитого адвоката Карабчевского; он знал меня еще шестилетним ребенком, когда служил с моим отцом.

Карабчевский являлся в батальон не часто; он недавно женился на молодой девушке, довольно красивой, был ревнив, как Отелло, и боялся оставлять ее одну дома. Несмотря на это, она все же ухитрилась от него сбежать, и он уехал из Ташкента.

Новый командир Шумаков, отличный служака, сидел постоянно в батальоне, ротных не стеснял, и мы ездили на службу аккуратно утром, а после обеда предоставляли заниматься с людьми младшим офицерам и сверхсрочным унтерам.

Центр тяжести всего обучения состоял в стрельбе; поэтому лагерная служба летом велась гораздо строже, чем зимой. Целая рота на смотрах обязана была давать результат «сверхотлично». Ежегодная аттестация ротного командира зависела главным образом от того, как его рота стреляла.

Первый, кого встретил из старых знакомых, был мой француз Рафаил; он чуть не заплакал от радости, обнаружив во мне новые познания во французском языке – результат моего приватного образования в приватных кабинетах петербургского «Аквариума».

Стифель тотчас же сообщил, что он меня познакомит с недавно приехавшими в Ташкент бельгийцами, его друзьями.

Первый был директором трамвайного общества, второй – его помощником и бухгалтером. Сам Стифель устроился тоже туда на службу за 100 рублей в месяц переводчиком.

Знакомство состоялось чуть ли не на третий день моего пребывания в Ташкенте, в стенах все того же военного собрания, где бельгийцы репетировали пьеску для предстоящего вскоре спектакля.

Бельгийцы оказались очень веселыми и симпатичными людьми и по окончании репетиции пригласили меня в столовую собрания ужинать.

Все они умели отлично пить, и когда за столом появилось шампанское, то принялись и за пение. Я вспомнил петербургские кафешантаны с француженками и старался не отставать, причем мой репертуар оказался свежее. К часу ночи никого, кроме нас, в столовой не было, и мы, уже не стесняясь, перебрали все модные шансонетки.

Конец 1904–1905 год

Россия продолжала вести неудачную войну на Востоке[21]. Потеряв Ляоян, потом Мукден, Куропаткин доносил в Петербург: «Наши отступают с песнями».

С весны 1905 года в Ташкент стали проникать слухи, что в тылу армии неблагополучно – начались брожения среди запасных. В октябре вспыхнула революция, и в ташкентском гарнизоне взбунтовался резервный батальон.

Начальство растерялось, но благодаря твердости младшего командного состава все обошлось благополучно.

Командующим войсками и генерал-губернатором в то время был недавно назначенный генерал Тевяшев, по прежней должности главный интендант, мягкий, незначительный человек, неизвестно почему попавший на столь высокий пост.

Но еще более неудачным в это смутное для России время оказался его помощник, начальник штаба округа, генерал Евреинов. Эта штабная крыса, Евреинов, недавний генерал-квартирмейстер при предыдущем начальнике штаба Сахарове, уехавшем на войну, всецело погрязший в бумагах, не имеющий серьезного строевого стажа, был для своих подчиненных притчей во языцех. Маленький, обезьяньего вида, с короткой талией и длинными ногами, злющий, ко всем постоянно придирающийся, доводивший подчиненных, даже почтенных полковников, почти до слез, этот Евреинов не умел самостоятельно составить ни одного доклада и лично исправить ни одной бумаги.

– Нет, это надо изложить иначе и поставить как следует запятые, – неизменно повторял он, когда ему в первый раз приносили на подпись важный доклад.

После третьего исправления, а сам он не брал в руки пера, чтобы написать, как нужно, бумага проходила.

Когда однажды полковник Зеленецкий, начальник строевого отделения, принес ему рапорт командующему войсками, после четвертого исправления Евреинов, найдя редакцию неудачной, грубо произнес: «С… и сам себе не верит!»

Зеленецкий повернулся, хлопнул дверью и, придя в отделение, заявил: «Я этой сволочи набью морду!»

Подчиненных с характером Евреинов все же боялся и даже проникался к ним уважением. В церкви на молебне по случаю тезоименитства государя он подошел к капитану Корнилову (будущему Верховному главнокомандующему) и спросил:

– Капитан Корнилов, а что мы ответили вчера дипломатическому чиновнику при эмире Бухарском Клемму по поводу Мургабского имения?

– Не время и не место, – отрезал Корнилов, едва взглянув на своего начальника.

Евреинов отскочил как