себе в стакан водки из графинчика, поднял стакан:

— За твоё светлое будущее, Аля!

Аля подняла свой стакан с морсом.

— Спасиб! И за ваш.

— Зови меня просто дедушкой. Легко запомнить.

— За ваш здоров, дедушко.

Они чокнулись. Инвалид выпил, перелил в стакан из графинчика остатки водки, взял ложку и стал громко хлебать солянку. Аля набросилась на ван-тан.

— Атаманша. — покачал головой инвалид, хлебая солянку. — Сколько их было.

— Мой мамо хорош. — пробормотала Аля.

— Ясное дело. Мамо плохой быть не может. Атаманша!

Аля стрельнула на старика быстрым взглядом красивых глаз, продолжая жадно есть.

— Теперь… ммм… все атаманы. Всех и вся. Времена такие. O tempora, о… как там… борес, хорес? Я, Аля, после ядерки стал слова забывать. Важные. И людей. Многих забыл. И меня многие забыли. Закон блызни… жизни.

Он взял стакан с водкой и вдруг забормотал, прищурив глаза и гримасничая здоровой стороной лица, словно пытаясь снять с неё невидимую паутину:

— Погоди погоди погоди нет погоди нет не надобно нет не надобно нет нет глупцы не этого я тебе вот что вот что не этого не этого не этого!

Голова его затряслась, и он издал звук, похожий на чихание, — раз, другой, третий. И замер, закрыв глаза, словно окаменев.

Аля тоже замерла с полным ртом.

Старик сидел словно каменный. И вдруг выпустил газы. И ожил, зашевелился.

Аля смотрела на него.

— А и этого… этого… простак, простак и глупец, вот воля… — Старик зевнул страшно, во весь рот беззубый. И открыл глаза. Глянул на Алю, словно впервые увидел.

— Ты кто? — спросил он.

— Я Аля.

Он посидел, заметил, что сжал в руке стакан с водкой.

— Аля? — спросил он.

— Аля.

Подумав, он почесал другой рукой свою страшную опухоль.

— Знаешь, Аля, вот что.

Снова задумался, вперившись взглядом в Алю.

— Вот что, Аля. Никого не предавай. Ясно?

— Ясно. — буркнула она и стала осторожно жевать.

Старик вздохнул и выпил, запрокидывая бритую голову, отчего борода его дотянулась до Алиного лица. Но она даже не отшатнулась.

— Ах! — крякнул он, схватил бао-цзе и сразу откусил половину, зажевал с таким видом, словно ничего с ним странного сейчас и не происходило.

— Дедушко, а вы владиковский?

— Я-то? Нет, милая. Я хабаровский. Был. Пока туда ядро не прилетело.

— Это… сейчас? На войно?

— Да нет, красавица. Сейчас-то они обошлись без ядер. А тому уж девять годков. Ты тогда ещё в детский садик ходила… водила… модила… хотя нет, что я! Тебе же сколько?

— Двадцать.

— Двадцать! Как такое может быть?! Правда — двадцать?

— Двадцать.

— И у тебя никого?

— Братец.

— Где он?

— Не знай.

— Жив?

— Не знай.

— Хоть так. А у меня вообще — никого! — бодро тряхнул старик бородой, жуя.

Аля ела, разглядывая его необычное лицо. Опухоль меняла его мимику всегда неожиданно. Когда он смеялся, казалось, что он готов расплакаться.

— Детей бог не дал. Жену дал, хоть и поздно. Тоже инвалида.

— И что… жена?

— В тот день, когда прилетело, её за секунду сожгло, а потом вышибло ударной холной… волной в это самое… как его… в окно! Угольки упали вниз. А я живым остался. Хоть и с этим.

Он щёлкнул себя по опухоли.

— В госпитале на обходе больных был. Внизу. Потому и выжил. А жена была на четвёртом, в оранжерее.

— Вы враче?

— Был врач, а теперь я — срач!

Старик засмеялся. Аля взяла тёплый онигири и откусила. В рисе, обёрнутом сухими водорослями, прятался кусочек вкусного лосося.

Старик быстро расправился с пампушками, рыгнул и вытер мясистый рот всё тем же носовым платком.

— Любезная, приговорчик! — поманил он пальцем официантку.

Та подошла.

— С вас двенадцать юаней.

— Получи тринадцать за добрые глаза!

Официантка усмехнулась, забирая деньги.

Наевшись, Аля откинулась на пластиковую спинку стула. За окном тянулся всё тот же лес. Она подняла взгляд выше и увидела на потолке монорельс с бумажными книгами. Китайские, японские, английские, русские… Книги висели под потолком.

— Дедушка, а вы умеет читать русски?

— Пока ещё — да! А ты — нет?

— Я японск читать. И английск читать. А по-русски только говорть.

— Тоже неплохо.

— А… почитать мне книжка русско? — неожиданно попросила Аля.

— Вслух? Тебе? — усмехнулся старик. — Изволь! Читаю я пока порядочно. Какую?

Задрав голову, он стал разглядывать книги.

— Тут два русск, — смотрела Аля. — Одна — толстый.

— «Война и мир», — прочитал название старик. — И та ещё… «Белые близнецы». Какую выберешь?

— Вон ту, что не толсты.

— Про белых близнецов?

— Да.

— Хао! Любезная! — зычно окликнул дед официантку. — Нам во-он ту книжку почитать.

— Два юаня, — отозвалась официантка, доставая пульт.

— Хао!

Официантка нажала кнопку на пульте, и книжка на пластиковой пружине поехала по потолочному монорельсу, а потом опустилась на стол перед инвалидом. Он взял её, раскрыл на первой странице и сразу стал читать своим сильным голосом:

Руки их быстрые. Сильные. Покрытые белой шерстью мелкой. Натягивают тетиву нового лука. Из шести ветвей болотной ивы сплели они лук под паром горячим. Так умеют они, молодые и сильные. Гнётся лук, повинуясь сильным и белым рукам. Солнце степное зимнее играет в белой шерсти рук сильных. В каждом волоске поёт утреннее солнце. Песня его ярка. Высоко и сильно поёт солнце степей. Скрипит податливо древо лука. Тетиву живородящую натягивают руки белые. Руки, которые умеют. Руки, которые знают как.

— Наш! — смеётся Хррато победно.

— Верный! — Плабюх тетиву завязывает законными узлами.

Эти узлы надо знать. Мать узлам научила. Шестнадцать их. И не подведут они. Никогда.

Зубами белыми Плабюх от тетивы ошмёток откусывает. Отдаёт Хррато с поклоном белой головы:

— Погребение, брат.

— Погребение, сестра.

Хррато тесак стальной из ножен выхватывает, втыкает в мёрзлую землю. Раздвигает землю. Ошмёток тетивы в раздвиг с поклоном опускает. Плабюх лук новорождённый с поклоном на землю кладёт, чтобы раздвиг между луком и тетивою оказался. Выпрямляются Плабюх и Хррато, близко встают лицом к лицу.

— Окропление, брат.

— Окропление, сестра.

Мочатся на раздвиг земляной. Хррато уд свой белый рукою направляет. Плабюх, ноги раздвинув, слегка приседает.

Струи мочи, паром исходящие, ударяют в холодный раздвиг земляной.

— Проращение, брат.

— Проращение, сестра.

Хррато тесаком раздвиг заравнивает. Плабюх лук поднимает, целует в три места заветных:

Нбро.

Хубт.

Фобт.

Хррато из колчана вытягивает стрелу длинную, с поклоном протягивает сестре:

— Первенец.

Та вскидывает лук, стрелу мгновенно приладя. Хрра-то выхватывает из трпу заплечного живого сокола.

— Айя!

Подкидывает сокола. Летит тот стремительно, крыльями воздух простригая.

Но недолго.

Тетива гудит знакомо:

— Ромм!

Стрела свистит невидимо. И сокол пронзённый падает на землю.

— Ты совершенна, сестра моя, — улыбается Хррато белозубо, переходя на