Пауль Клее. «В духе Кайруана. Умеренно». 1914 год.

Акварель, карандаш, бумага, картон. Центр Пауля Клее, Берн, Швейцария

В романе «Степной волк» Герман Гессе вывел важнейший для искусства межвоенной Европы образ: театр. Чтобы попасть в этот театр, нужно расстаться с разумом. Для Пауля Клее всё творчество — театр. В его труппе множество кистей, и у каждой свой характер. Для каждой картины Клее подбирал актёрский состав, исходя не только из художественных задач, но и из характера актёров: ведь если хотя бы две кисти конкурируют друг с другом за звание примы, ничего не выйдет. Самого себя Клее называл «инструментом»: он не был режиссёром в своём театре и ставил себя не выше кисточки или холста.

В его театре представление никогда не заканчивается. Оно лишь замирает в ожидании благодарного зрителя: перед ним картина оживёт, линии придут в движение… Какой спектакль ждёт лично вас? Не думаю, что Клее знает ответ на этот вопрос. Я тем более не знаю. Я могу лишь рассказать о том, как его картины раскрывались передо мной и перед теми, кто ходил со мной на выставку в Пушкинском.

К примеру, «Пленника» по-разному воспринимают дети и взрослые. Взрослых он отталкивает своей мрачностью, детей привлекает светом. На первый взгляд всё плохо. Даже название об этом говорит! Вот пленник, заточённый в клетке с жёсткими и толстыми прутьями. Вот ночная синева неба. Но для детей, в отличие от взрослых, картина сразу приходит в движение. Дети моментально замечают, что из космических высот льётся сияние… Клее срывает покровы с предметов, он показывает не привычную оболочку, а сущность. Что останется от ангелов, если лишить их облика крылатых людей? Останется чистый свет. И этот свет протекает не где-нибудь, а по дороге между мирами: ведь открытый глаз соединяет нас с материальным миром, а закрытый знаменует отказ от этого мира в пользу внутренней или высшей сюрреальности (потому-то фотографы-сюрреалисты и шокировали когда-то публику тем, что снимали моделей с закрытыми глазами или вовсе повернувшихся спиной к камере). Пленник Клее ломает границу между мирами, открыв один глаз и закрыв другой. И потустороннее сияние заполняет клетку, ломает её изнутри — и приносит ему долгожданную свободу.

Пауль Клее. Без названия («Пленник»). Около 1940 года.

Масло, клеевые краски, джут. Фонд Бейелера, Риен/Базель, Швейцария

К концу жизни больной склеродермией Пауль Клее сам стал пленником в собственном теле — он едва мог двигаться. Эта картина — метафора умирания, и этим она отталкивает взрослых. Но она же — знак примирения со смертью и радостного облегчения человека, освобождённого из тесной клетки и уносимого ангелами за горизонт. И этим она нравится детям.

Наверняка вы в школьные годы собирали гербарии. Гербарии Пауля Клее были для него неисчерпаемым источником вдохновения и сегодня хранятся в его музее в Берне. Так что кое-что вас с Клее уже роднит. Если хочется большего, попробуйте рисовать с закрытыми глазами. Клее называл это художественным автоматизмом: в 1914 году он одним из первых попытался передать видимое «мысленным взором», закрыв глаза, чем предвосхитил искания сюрреалистов.

Клее не единственный герой этой книги, которого в нацистской Германии заклеймили как «дегенеративного художника». То же самое произошло с третьим, четвёртым и седьмым героями. А вот первый герой чудесным образом этого избежал.

Меня интересует множество вопросов. Например, почему люди не любят людей? Почему у парижских художников глаза, как у загнанных лошадей? Зачем Бог придумал выставки и торговцев картинами? Кому, кроме меня, провинциальный бордель напоминает сельскую школу? И верно ли то, что после смерти жизнь только начинается?

Ну, судите сами: в чём смысл жизни, если не в том, чтобы стать собой? Настоящим собой. И поверьте, эта миссия сложнее, чем кажется. Ведь подавляющее большинство ваших знакомых живут не свою историю и даже об этом не догадываются…

Мой брат не прожил и дня, а мне в наследство от него достались внешность, имя, роль старшего из шести детей… Довеском шли тяжёлый взгляд и ещё более тяжёлый характер. Я сын священника и сам был священником. Пока меня не выгнали из церкви за чрезмерное человеколюбие.

Я любил свою паству — шахтёров, несчастных, забытых Богом людей, в сущности, очень похожих на меня. Я жил их жизнью, спускался с ними в шахты, делился деньгами и едой. Ведь им месяцами не платили зарплату, а никакая молитва не накормит голодного ребёнка и его безутешную мать!

Я думаю, что чем больше человек любит, тем сильнее он хочет действовать: любовь, остающуюся только чувством, я никогда не назову подлинной любовью. Разве не так думал и Христос? Единственный из философов и магов, кто утверждал как главные истины вечность жизни, бесконечность времени, небытие смерти, ясность духа и самопожертвование — необходимое условие и оправдание существования. Он прожил чистую жизнь и был величайшим из художников, ибо пренебрёг и мрамором, и глиной, и краской, а работал над живой плотью.

Я иду по его стопам, и люди отворачиваются от меня. Местный пастор запрещает крестьянам мне позировать — я, мол, богоотступник, в меня, мол, вселился дьявол. Да это в вас вселился дьявол, господа, если вы отделяете себя от народа кафедрой, рясой и финансовым благополучием! Уверен, Христа привела бы в негодование и наша церковь, и христианская литература, и эта страшная разделённость, разобщённость людей.

И вот он, такой простой ответ на эти поиски собственного пути: позволить себе любить то, что любишь. Каким излишним кажется этот призыв и в какой огромной степени он тем не менее оправдан!

Я с головой ныряю в живопись, рисую крестьян и шахтёров, сеятелей и прядильщиц. И мечтаю, чтобы мои картины висели в их домах, а не в богато обставленных гостиных и уж тем более не в картинных галереях! Понимаете, я ненавижу такие понятия, как «приятность» и «продажная ценность», — по-моему, они хуже чумы. Торговцы картинами убивают искусство: ведь художники стремятся угодить публике и продать себя подороже и этим закрывают себе путь к себе.

Я не знаю, куда меня приведёт это опасное путешествие, недаром многие прячутся от зеркал, только бы не встретить в них подлинных себя, но я сделал свой выбор и смело ступаю на путь, где меня не поддержит никто, кроме Бога и родного брата. Тео — соавтор всех моих картин, ведь без его деятельной любви я не создал бы и 20 работ, я бы умер под этим нестерпимо тяжёлым бременем бытия самим собой. В общем, этим-то всё и кончится, но прежде я создам более трёх тысяч рисунков, эскизов, гравюр, картин, а продам не больше пары десятков.