Винсент Ван Гог. «Автопортрет в соломенной шляпе».

1887 год. Холст, масло. Детройтский музей искусств, Детройт, США

Иногда на просторах социальных сетей я встречаю такую просьбу: «Опишите меня одним словом». Обычно я не знаю, какое слово выбрать: люди многогранны, их не упакуешь в профессию, характер или семейное положение. Мне известно только одно исключение, один человек, которого при всей его объёмности, сложности и противоречивости можно охарактеризовать одним словом и через это слово рассказывать о любой сфере его деятельности. Это Винсент Ван Гог. Ван Гог фанатик. Он и сам с этим согласен: «Так-так! Значит, в конечном счёте, я фанатик! Раз я фанатик, значит, у меня есть воля, убеждение, я иду в определённом направлении и не довольствуюсь этим, но хочу, чтобы и другие следовали за мной! Я — фанатик? Вот и слава Богу! Прекрасно, с данной минуты я постараюсь только им и быть!»[10] И этому обещанию он свято следовал всю жизнь.

Сын пастора реформаторской церкви, Винсент был для отца разочарованием, паршивой овцой — и всё же тянулся к нему, любил его и страдал от нехватки тепла. В 1883 году, приехав в родительский дом, он писал брату: «Пустить меня в семью [родителям] так же страшно, как впустить в дом большого взъерошенного пса. Он наследит в комнате мокрыми лапами… Он у всех будет вертеться под ногами. И всё же у этого пса человеческая жизнь и душа, да ещё настолько восприимчивая, что он понимает, как о нём думают… Пёс, конечно, сын своего папаши, и его, пожалуй, зря слишком долго держали на улице…» Однако, несмотря на то, что падре Теодор «никогда не задумывался над тем, что такое отношения между отцом и сыном»[11], сын стремился заслужить его одобрение.

Именно этот поиск, по моему глубокому убеждению, подвиг его на погружение в христианскую литературу, а затем на церковную службу. Эта служба быстро превратилась из чтения проповедей в претворение их в жизнь. По-другому Винсент не мог. Он отдавал пастве свою одежду, деньги, даже кровать, он требовал выплаты зарплат шахтёрам, ходатайствовал об улучшении условий их труда. Он был далёк от привычного образа пастора и считал, что поступает так, как и должен слуга божий. Спустя полгода его уволили за то, что он своим поведением порочил честь мундира. То есть пасторского воротничка.

В искусство Винсент пришёл с тем же намерением служить людям. Не через слова, но через образы он мечтал нести всё то же Евангелие и всё той же пастве — крестьянам, которые в поте лица своего добывают хлеб свой. Сам Винсент, конечно, тоже работал в поте лица. Он неистово писал по картине за сеанс, не разбавлял краски, он оставил миру больше 850 полотен и 1300 рисунков (и это за 10 лет!), жил впроголодь, втискивался в крошечную землянку, чтобы написать «Едоков картофеля», и в ткацкие мастерские, чтобы рисовать ткачей. Он целиком перерисовал учебник по пластической анатомии, а потом ещё раз — выборочно. Он до самого конца открещивался от похвал в свой адрес, не наученный с детства слышать добрые слова: он был убеждён, что ещё недостаточно хорош, что ещё только учится, что через столько-то лет при должном усердии сможет создать что-то значимое…

В сериале «Доктор Кто» есть серия о Ван Гоге. Там его на машине времени доставляют в современный музей его имени, где экскурсовод с упоением рассказывает о неоспоримой гениальности художника. Ван Гог удивлён, умилён и окрылён. Я думаю, случись такое путешествие на самом деле, Винсент со всей своей горячностью бросился бы в атаку, чтобы доказать, как горько заблуждается экскурсовод и посетители музея, он бы рассказывал им, как хороши Монтичелли, Квост, Мейсонье, Жаннен[12]… Иные неспособны признавать свои ошибки — Винсент не умел признавать свои достижения (https://qrgo.page.link/Wna7v). Мешало фанатичное стремление к туманному и заведомо недостижимому идеалу.

В том же сериале герои оплакивают раннюю смерть Ван Гога. Так же её оплакивает практически каждый гость моих лекций о нём: как много он успел бы сделать, если бы не безумие, если бы не выстрел, прогремевший в 37 лет!

Возможно, это прозвучит цинично, но поверьте, что я пишу это со всей любовью к одному из моих ближайших друзей: Ван Гог умер вовремя. Просто время — понятие субъективное, и в то, что со стороны кажется 37 годами, уместились вангоговские 112 лет, прожитые на «ускоренной перемотке». Можно было бы прожить их спокойно и размеренно, не торопясь и с чувством, но это не был бы Винсент. Он жил фанатично, исступлённо, отчаянно, не давая себе права на отдых, и умер так же — на пике творческого и эмоционального напряжения. Гений, не признанный самим собой, он принёс себя в жертву собственному искусству, чтобы оно покорило мир.

Когда Винсента лишили пасторского воротничка, он был так потрясён и раздавлен, что на девять месяцев ушёл в себя и исчез из жизни Тео. Ни весточки, ни строчки. Такого не было ни до, ни после. Из этого путешествия вглубь себя Винсент вернулся с одним решением и одним открытием. Он решил стать художником и выяснил, что деньги, которые ему время от времени посылали родители, на самом деле посылал Тео. С тех пор так и повелось: Тео зарабатывал на торговле картинами других художников, чтобы его старший брат мог писать свои и мечтать о том, что однажды и до них найдутся охотники.

Торговцев картинами Винсент, надо сказать, ненавидел, о чём напоминал брату, повторяя, что Тео нужно признать в себе художника, пересадить цветок своей жизни из городского грунта в деревенский и познать наконец подлинное счастье. Тео был достаточно благоразумен, чтобы понимать, что коммерческий потенциал у такого шага невеликий, а краски стоят дорого, поэтому довольствовался ролью незримого соавтора, который, не прикасаясь к картине, создаёт условия для её рождения. Счета за краски и холсты Винсент присылал исправно, стремясь подтвердить, что он не возьмёт лишнего гроша и самые большие расходы связаны не с его питанием или жильём, а именно с закупкой материалов. Винсент признавался брату, что без него бы не справился, и тут же приводил доводы о собственной небесполезности для Тео: «…Ты же не выигрываешь ничего, кроме сознания того, что помог человеку выйти на такой жизненный путь, который в противном случае был бы для него закрыт. А впоследствии — кто знает, что мы ещё сделаем вдвоём с тобой!»[13]