себе в очередной раз, уже с закрытыми глазами – просто на тот случай, если за оставшиеся до сна минуты успею забыть – ах, какой это был прекрасный день.

Потрясающе.

Все-таки удивительно, насколько взгляд под определенным углом способен порой полностью видоизменить события, придать им совсем иные краски. И люди пользуются этим фокусом. Достаточно несколько раз повторить про себя «я ни в чем не виноват», и вот ты уже на самом деле не так уверен в том, что реальность была такой, какой ты ее увидел. Она становится нечеткой, полупридуманной, и особенно легко тебе удается с ней поладить, когда свидетелей произошедшему не оказывается. Кроме тебя самого. Тогда все зависит только от тебя. От твоих способностей. От твоей совести. Часто это напоминает защитную реакцию, когда таким образом обретается способ продолжать жить прежней жизнью, продолжать уважать себя, казаться себе не хуже других. Напоминая при этом человека, страдающего от боязни высоты, для которого главное – не смотреть вниз. Но где граница? Что человек может себе простить? Разве всё, что угодно?

Вчера, незадолго до окончания рабочего дня, ко мне зашел Долинин. Как обычно сама деловитость. Прошелся по кабинету. Пара дежурных вопросов. Наконец, перешел к главному. Речь зашла о Малышеве. Случилась неприятность – наш неугомонный Виктор Иваныч поскандалил с директором. С Малышевым такое порой случалось, ему не всегда удавалось обуздать собственные эмоции, даже в разговорах с начальством. Долинин не уточнил, что именно он наговорил на этот раз, но, видимо, что-то серьезное, раз это переполнило чашу терпения директора. Он задумался об увольнении Малышева. Впрочем, тихо уволить сотрудника без взаимных претензий показалось ему слишком скромным. Повертев в руках папку, с которой пришел, Долинин извлек оттуда листок бумаги, который оказался ничем иным как коллективным письмом. В нем сотрудники завода во весь свой неосязаемый голос протестовали против работы рядом с алкоголиком и тунеядцем Малышевым, о чем свидетельствовало уже несколько подписей представителей нашего трудового коллектива. В ответ на мой изумленный взгляд Долинин протянул мне ручку.

– Давай, подписывай, – сказал он, внимательно глядя мне прямо в глаза.

– Но это же чушь, – возразил я. – Малышев всегда отстаивал интересы работников, причем с пеной у рта, за что и поплатился. Да и не пьет он почти. Какой же он алкоголик?

– Ты не понял, – неторопливо произнес Долинин, кладя ручку рядом со мной. – Дело не в Малышеве. Так или иначе, его уволят, и это уже решенный вопрос. А вот вопрос, который не решен, заключается в том, кто займет его место. И здесь у тебя очень хорошие шансы. Было бы глупо упустить такую возможность.

Я молча смотрел на него, не веря своим ушам.

– Обалдел от счастья, что ли? – наклонив голову в сторону, усмехнулся он.

– Но… я так не могу, это же ложь, – пролепетал я растерянно.

– А-а-а, понятно, – улыбка Долинина стала шире и еще неприятней. – Интеллигентные колебания. Ничего страшного в этой бумаге нет, не волнуйся. Возможно, ей и вовсе не будет дан ход. Да и Малышев, если не будет чудить, устроится на другой завод без проблем. Просто после случившегося конфликта директору нужно знать, что за климат в коллективе. Проще говоря, кто на его стороне, а кто нет. И тебе лучше на ней оказаться, ведь с этой работой так много всего в твоей жизни связано. Нелепо проработать почти пятнадцать лет в ожидании лучших времен и уволиться накануне такого важного назначения, согласись. И подписывай.

Это Долинин. Зам. директора. Серый кардинал. Он знает всё. Все слабости сотрудников, в том числе и мои. Он пришел, ни секунды не сомневаясь, что добьется моего согласия. И ушел всего через несколько минут. Унося на листке мою фамилию, инициалы и корявую подпись, которая по-прежнему стоит у меня перед глазами.

Судьбой было суждено, чтобы мы с Малышевым встретились меньше, чем через час. Я не сразу заметил его, иначе, конечно, постарался бы избежать этой встречи на выходе с завода. Он был хмур, молчалив. Мне тоже не хотелось разговаривать, да и что я мог ему сказать. Мы дошли до перекрестка, дальше наши пути расходились. Перед тем как попрощаться он вдруг посмотрел на меня. Это был долгий взгляд. И тяжелый. Тяжелый для меня. Его глаза показались мне пустыми, будто лишенными жизни. Никак не ассоциировались с горящими глазами того Малышева, которого я знал столько лет.

Подумав немного, он негромко произнес:

– Знаешь, я иногда задумываюсь о смысле жизни. Своей. Когда-то мне казалось, что важнее всего семья. Потом развелся, но оставались друзья. Растерял друзей, но была еще работа, коллектив. А теперь… Теперь мне кажется, что я искал совсем не там… Совсем, понимаешь?

Нет, тогда я не понял до конца, что он имел в виду. Но тоска в его голосе и пустота во взгляде вселили в меня смутную тревогу. Я стоял и смотрел, как медленно и не глядя по сторонам он направился мимо витрин в сторону дома. Возможно, стоило окликнуть, остановить его и что-то сказать. Что-то жизнеутверждающее, ободряющее. Встряхнуть как-то, напомнить ему его самого – энергичного, подтянутого, волевого. Но я не сделал этого. Наверное, ему не повезло, что в тот момент повстречался именно я, а не кто-то другой.

Мой сегодняшний день начался почти на час раньше обычного. Поэтому-то я и успел совершить мою комичную пробежку. О чем я не упомянул в своем цветастом рассказе, так это о причине столь раннего пробуждения.

Причиной стал телефонный звонок.

Сухо и деловито Долинин сообщил мне, что ночью Малышев умер от разрыва сердца.

Он говорил что-то еще – о похоронах, о моем назначении, о приеме и передаче дел. Я что-то рассеянно отвечал, а иногда просто кивал, будто он мог меня видеть. Голова моя в эти мгновения была занята совсем другим. Занята? Скорее переполнилась бессмысленными образами, незнакомыми голосами, в общем оглушающем шуме которых можно было разобрать только два слова: «Малышев умер». После очередной ничего не значащей для меня фразы Долинина послышались короткие гудки. Какое-то время я просто слушал их, не чувствуя в себе сил пошевелиться.

Наконец, я заставил себя положить трубку. И тут же, точно по… мм… по волшебству, все прояснилось для меня. Все слова и поступки словно собрались в единую мозаику. И я увидел ее. Целиком. Все, что произошло. Все, что я натворил. Все, что будет дальше. А увидев всю картину, понял, что делать. Решение пришло совершенно неожиданно и поначалу показалось мне… эээ… сумасбродным. Но чем больше я думал