Когда-то это действовало на него, как удар нестерпимогожара, но с переменами Родион чем дальше, тем больше ощущал тупое равнодушие, вмыслях желал ее по-прежнему, а вот естество пару раз почти что и подводило,однажды, надравшись и страстно желая ее унизить, прямо-таки изнасиловал,обходясь грубо и пренебрежительно, словно со случайной проституткой – хорошоеще, она сама была изрядно выпивши и ничегошеньки не поняла… Решила, это такиеигры.

Пока Лика снимала с него рубашку, Родион тщетно старалсявызвать в себе желание, лихорадочно прокручивал в памяти кадры из порнушек,представлял на ее месте Маришку потом секретаршу Колыванова, стоявшую перед нимна коленях – ничего не помогало, плоть оставалась вялой. Он раздевал Лику, тихопостанывавшую с закрытыми глазами – она всегда заводилась с полуоборота, нетребуя долгих прелюдий – мял губами отвердевшие соски, гладил бедра, мягкиезавитки волос, старался изо всех сил, но все сильнее ощущал самое натуральноебессилие. Ладонь жены решительно завладела его достоянием, и дело определеннопоправилось, появилась должная твердость – а в памяти звучали бесстыдные стонына заднем сиденье, ноздри вновь щекотал тот запах, и Родион чуть не взвыл оттоски, сознавая, что вот-вот опозорится самым жалким образом. Шофер, крутилосьв голове. Карету мадам Раскатниковой к подъезду!

Лика нетерпеливо притянула его к себе, шепча что-тобессвязно-нежное, раскинулась, теплая и покорная. Родион, одержимый нехорошимипредчувствиями – отчего-то вдруг отчаянно зачесались ноги в икрах – вошел внее.

И буквально после нескольких движений окончательно пересталбыть мужчиной. Кончил. То ли всхлипнул, то ли застонал, чувствуя, как плотьстановится вялой, теперь уже бесповоротно, опадает, позорно съеживается,липкая, до брезгливости липкая и бессильная…

Лика сначала ничего не поняла, потом попыталась помочь беде– но все, что в старые времена сделало бы из него супермена, теперь недействовало. Какое-то время они лежали рядом без слова, без движения. В концеконцов она встала, накинула его рубашку, собрала в охапку свою одежду инаправилась к двери. Уже взявшись за ручку, обернулась, они встретилисьвзглядом.

– М-да, – сказала Лика, столь старательно пытаясьостаться беспечной и всепонимающей, что это само по себе делало ее слованевыносимой издевкой. – Диван вытри, не забудь.

И вышла. Родион скрипнул зубами, валяясь лицом вниз, голый,как Адам в первый день сотворения. От презрения к самому себе сводило скулы.Такого меж ними еще не случалось. Раньше, пусть с грехом пополам, всегда как-тообходилось, если она и оставалась недовольной, не пожаловалась ни разу.

Дверь открылась вновь, он повернул голову, торопливозакутался покрывалом – показалось отчего-то, что это Зоя. Но это Ликавернулась, уже в своем любимом халатике, черном с золотыми драконами. Тщательнопритворив за собой дверь, подошла к дивану и негромко сказала:

– Родик, то-то я начала замечать… Может, тебе к докторусходить? Есть замечательный врач, чудеса делает…

– Иди ты на хер! – взревел он, уже не в силахсдержаться. Все горести последних лет были вложены в этот рык.

– М-да, – с той же интонацией произнесла Лика посленедолгого молчания. – Удивительно тонкое замечание, товарищ интеллигентныйинженер…

И вышла, стукнув дверью чуть громче обычного – для нее этобыло все равно, что для какой-нибудь скандальной бабы, жены пьющего слесаря,грохнуть тарелку об пол или запустить в мужа скалкой. Родион, захватив зубамикрай покрывала, едва заглушил всхлип.

Он долго лежал, уткнувшись лицом в жесткую обивку дивана.Лежал в темноте – ночник бросал небольшой круг света лишь на пол в углу, возлекнижной полки, он сам так повернул кольчатую гибкую подставку, прежде чемподсесть к Лике. В гостиной послышался абсолютно спокойный голос Лики, что-тоговорившей Зойке, и веселье в нем звучало самое натуральное, не наигранное. Намиг мелькнула идиотская мысль: что, если она со смехом рассказывает дочке, какее папочка только что опозорился самым жалким образом… Нет, это уже шизофрения,пожалуй… Зойка радостно взвизгнула, послышалось явственно: «Тойота» – ага, вотоно что. Ну, пусть наймет шофера из Кожаных, пусть он ее и потрахивает назаднем сиденье за сверхурочные и премиальные, как-нибудь проведут поведомостям, они что хочешь проведут…

Родион натянул джинсы, поднялся, наугад достал из шкафапервую попавшуюся рубашку. Захотелось есть, но не в его силах было выйти сейчасиз укрытия. Кажется, в полированной тумбочке («Куплено Ликой») валялсяшоколадный батончик, вроде покупал Зойке, а у нее и так было несколько, Ликапривезла…

Ага, точно, на верхней полочке валялся «Сникерс» – полонорехов, съел и порядок… А на нижней стояла непочатая бутылка водки, совершеннозабытая, бог знает по какому поводу сюда засунутая, да так и прижившаяся…

Он достал ее, зажав пробку в ладони, прокрутил, оторвав отнижнего пояска. Налил в бокал из-под шампанского, плюхнулся в кресло и жадновыпил. Разорвал обертку батончика, но откусывать не стал – налил еще водки,чуть не полный бокал, заставил себя проглотить залпом. Посидел на границе светаи полумрака, закинув голову, прижавшись затылком к спинке кресла – хорошо еще,на кресле не было невидимой этикеточки «Куплено Ликой», осталось еще от родителей,правда, обивку менять пришлось, но платил опять-таки из своих, дело происходилодо перемен…

По телу наконец-то разлилась теплая обезволивающая волна, онс удовольствием закурил, чувствуя, как улетучиваются все печали, как становитсяясной голова – именно ясной, никакого парадокса – и словно бы расплываются углыи пределы комнаты, знакомой с тех пор, как он себя помнил.

Это всегда была его комната, лет с пяти, когда умер дед ималыш Родечка сюда переселился по собственному хотению, без малейшего страхаперед тенью покойного. Видимо, в те беззаботные времена не понимал толком, чтотакое смерть. А тень покойного так ни разу и не появилась, кстати, должно быть,еще и оттого, что профессор Раскатников, твердокаменный атеист в народническомстиле и кавалер Боевого Красного Знамени, полученного за польский походТухачевского, никакой мистики не признавал и, даже оказавшись в загробном мире,наверняка стал бы уверять его обитателей, что они вовсе и не существуют – неговоря уж о том, чтобы самому навещать мир живых в виде полупрозрачногоастрального тела…

Внук профессора – это на первый взгляд подразумеваетопределенные устоявшиеся штампы и стереотипы. Однако Родион рос кем угодно,только не барчуком. Была вот эта четырехкомнатная «сталинка» почти в самомцентре Шантарска, был, что скрывать, относительный достаток (в советскиевремена профессора, особенно такие, как Раскатников-дед, до сих порпоминавшийся в учебниках и монографиях по геологии, жили в достатке). Затовоспитание было – помесь спартанского с кадетским корпусом. Родители,перенявшие у деда эстафетную палочку геологии, дома бывали пару месяцев в году,и Родьку до пяти лет воспитывали дед с бабкой, а до семнадцати – одна бабка,достойная спутница жизни студента Горного института, без малейших колебанийпримкнувшего к большевикам еще в июле семнадцатого. Бабушка, дочьпетербургского купца второй гильдии, в октябре того же семнадцатогобесповоротно покинувшая отчий дом частью под влиянием бравого студента, частьюпод воздействием эсдековских брошюрок, которыми всегда были заваленыБестужевские курсы, расставалась с папашей-нуворишем даже не просто с криками иобличениями – напоследок в хорошем стиле античной героини дважды шмальнула вчуждого ей родителя из крохотного дамского браунинга, подаренного тем жестудентом вместо буржуазного букетика цветов. Ну, промахнулась, конечно –однако выглядело эффектно, что ни говори. Разъяренный папаша, в жизни нечитавший ни античных трагедий, ни пьес Корнеля и Расина, все же в полной мере оценилвысокий трагизм момента и попытался ушибить дочку тяжелым венским стулом – ноиз прихожей вломился Петя Раскатников в черной форменной тужурке со споротымиэмблемами и контрпогонами, продемонстрировал мироеду мосинскую винтовочку игордо увел нареченную…