Родиона распределили на «Шантармаш» – опять-таки не безчуткого и деликатного вмешательства тех, кто помнил профессора, они приняли вовнимание, что у молодого специалиста и все корни здесь, и семья… В работу онвтянулся быстро – беда только, что полным ходом раскручивался маховикнепонятных никому, даже самим творцам, реформ. Словно спичка на ветру,вспыхнула на миг и погасла госприемка. Было высочайше объявлено, что главное иединственное препятствие к достижению всеобщего благосостояния – седовласыймонстр по фамилии Лигачев. И так далее, и тому подобное. Короче говоря,работать всерьез стало и некогда. Не было смысла работать, если с экранов игазетных страниц истерически обещали, что все вот-вот и так станут получать,«как там»… Стоит только повесить Лигачева. И отменить шестую статьюКонституции.

Лигачева, правда, не повесили, но статью в конце концовотменили. А заодно, чуть попозже, – Советский Союз, старые цены, старуюмораль и, под горячую руку, должно быть, еще и здравый смысл…

Родион во всем этом принимал самое деятельное участие – тоесть давился в очередях за «Московскими новостями» и «Собеседником», подписывалвоззвания, бегал по митингам и боролся с засевшими партократами в лицетишайшего инженера по технике безопасности Литвиненко, ни за что несоглашавшегося публично сжечь партийный билет и прямо-таки умолявшего дать емудотянуть полтора года до пенсии, а там он и сам спокойно помрет… Родион былодним из тех, кто встречал с цветами героическую Новодворскую, в два часа ночизаляпал фиолетовыми чернилами памятник Ленину перед обкомом, а однажды он дажеудостоился чести лицезреть свою физиономию в одной из демократических программместного телевидения – правда, всего три секунды. Вступил даже в местноеотделение «Демократического союза», возглавляемое старым знакомым, физикомЕвгеньевым.

Само собой, массу времени отнимало вдумчивое чтениедемократической периодики (почтовый ящик перестал закрываться, почтальоншаскладывала газеты и журналы на подоконник), а потом – обсуждение таковой ссобратьями по движению, как правило, затягивавшееся за полночь. Благо квартирапозволяла, из-за толстых стен ни Лику, ни ребенка кухонные дискуссии небеспокоили.

Особых репрессий он так и не удостоился – разве что, еще вдевяностом, стоявший в оцеплении милиционер, которому Родион угодил угломплаката по новенькой фуражке, обозвал его мудаком.

Еще до распада «империи зла» стали раздаваться первыезвоночки, возвещавшие, что с Ликой происходит что-то непонятное и тревожащее. Ккухонным дискуссиям, на которых решались судьбы страны, она не проявляланикакого интереса, отговариваясь то усталостью, то хлопотами вокруг ребенка. Авместо «Детей Арбата» и прочих возвращенных читателю романов, знание которыхбыло обязательно для любого интеллигента, обложилась стопками книг попрограммированию и вычислительной технике. Однажды меж ними разразилсянешуточный скандал – когда пришедший с очередной порцией самиздатовскихбюллетеней Евгеньев с ходу поинтересовался у Лики, какого она мнения опоследней статье Нуйкина, и получил в ответ произнесенное с искреннимнедоумением: «А кто такой Нуйкин?» Родион потом долго втолковывал жене, что онапозорит его перед людьми, Лика обещала исправиться, но особых подвижек так и непроизошло.

А в апреле девяностого – шестнадцатого, дата врезаласьРодиону в память, словно высеченная на камне, – она вдруг объявила, чтоуходит с радиозавода. В частную фирму, куда зовет подруга. В то время Родионвстретил эту новость со всем энтузиазмом – речь шла о долгожданном рынке,оставалось только восхищаться, что жена опередила его на пути к светломукапиталистическому будущему…

Года полтора ее новая работа никаких комплексов у Родиона невызывала. Разрыв в заработке был, если вдуматься, ничтожным – Лика приносиларублей на двадцать больше, чем он, ставший уже старшим инженером. Единственнымчерным пятном этого периода стала гибель его родителей. АН-2, вывозивший отрядсейсморазведки, в тумане задел сопку и грохнулся в распадок, никто не уцелел…Родион похоронил два закрытых гроба, отгоревал, отплакал пьяными слезами – ачерез два месяца, в достопамятные августовские дни девяносто первого, почтибезвылазно торчал трое суток на шумном митинге у парадного крыльца обкома, пилводку с мрачно-воодушевленными единомышленниками по «Демократическому союзу»,сжигал чучело путчиста и тщетно ждал раздачи автоматов – все три дня ходилиразговоры, что уже учреждена национальная гвардия, куда записаны всеприсутствующие, и автоматы вот-вот подвезут. Так и не подвезли, увы. Что доЛики, она, препоручив Зойку ее юной тетушке, своей младшей сестренке, улетела вМоскву по каким-то невероятно важным делам, связанным не с организацией отпорапутчистам, а с продажей партии электроники. Именно тогда Родион впервые иосознал, что они начинают говорить на разных языках: вернувшись, она нисловечком не затронула блистательную победу демократии, болтая лишь окомпьютерах с незнакомыми названиями, биржевых котировках, завоевании рынка идистрибьюторстве, за которое их фирма отчего-то ожесточенно сражалась сполудюжиной других…

Первого января девяносто второго года для Родиона началсяпериод сущего безумия, лишь усугублявшегося с каждым месяцем. Цены немилосерднорванули вперед, обгоняя зарплату, как стоячую. Одна за другой, словно кускистарой штукатурки со стены, от бывшего СССР отваливались бывшие союзныереспублики, и там отчего-то отнюдь не спешили поминать заслуги российскихдемократов, покупателей продукции «Шантармаша» становилось все меньше.Замороженные вклады, фейерверк бирж и частных фирм, выплеснувшиеся на улицы,словно бешеная лава, иномарки…

Самым мучительным было то, что они, демократы со стажем,вдруг в одночасье оказались никому не нужны. Упоминание о былых заслугахвызывало лишь циничные усмешки. Высочайше было дозволено обогащаться – всем икаждому. Вот только как-то так получалось, что деньги из бюджета демократамдавать перестали, а без них ничего и не выходило. Одна за другой закрывалисьгазеты. Евгеньев, объявив себя жертвой черносотенных покушений, выбил угосдепартамента США «зеленую карту» и уехал навсегда, пообещав прислать вызовывсем бывшим сподвижникам, да так за четыре года не прислал ни одного, дажеписьма перестали приходить.

Завод останавливали все чаще, а в последние дни – тут Ликане открыла никаких Америк – поговаривали, что закроют вовсе…

Что до Лики, она резвилась в новой реальности, словнограциозная рыбка в прозрачной воде. Фирма окрепла, встала на ноги и именоваласьуже концерном. Лика поднималась все выше по тамошней, так и оставшейсянепонятной Родиону до конца, служебной лестнице. Если совсем откровенно,последние три года семья существовала на ее деньги. Родион получал слезки –когда удавалось получить.

Он просто-напросто не мог понять, куда ему в этой новойреальности приткнуться. В первые годы, плюнув на самолюбие, недвусмысленнонамекал Лике, что могла бы и пристроить его в концерне. Лика предельно мягко иделикатно объясняла, что «пристроить» его невозможно – другая жизнь, другиепорядки, т а м не «пристраивают»… Он перестал намекать очень быстро. Пытаясьхоть как-то прорваться в отвратительный, но правящий отныне бал новый мир,съездил в Польшу с младшей сестренкой Лики в качестве охранника и носильщикапри группе «челноков».