Осенью 1919 года в Воронеж ворвались войска Деникина. Началась расправа над сторонниками Советской власти. Деникинцы искали коммунистов в госпиталях, переполненных ранеными красноармейцами. В одном из них навстречу бандитам вышел Бурденко. Он запретил им идти в палаты. Разъяренные белогвардейцы пытались запугать профессора, грозили бросить его в подвалы контрразведки, откуда люди живыми не возвращаются. Бурденко оттеснили от двери. Казалось, ничто уже не остановит убийц. Тогда профессор, придав своим словам самый зловещий смысл, заявил, что раненых в палатах нет, там лежат только сыпнотифозные больные, и каждый, кто войдет к ним, рискует заразиться. Бурденко знал: если обман обнаружится, ему несдобровать... Минута колебания — и бандиты отступились, проклиная упрямого профессора.

Когда отгремела гроза гражданской войны, Бурденко, окрыленный творческой работой Советского государства, понял, что пришла пора свершения его давних надежд и мечтаний в области науки. Не в Цюрихе, где бедствовал одинокий фанатик Монаков, не в Юрвеве, оставшемся по ту сторону советской границы, а здесь, на Родине, где наука служит народу, открылся простор для новаторской деятельности энтузиаста-ученого.

Еще в Воронеже, до переезда в Москву, Николай Нилович готовил свой план организации новых неврологических и травматологических медицинских учреждений. Упорно вторгался в самые темные, загадочные отрасли хирургии. Искал возможности спасти жизнь человеку, обреченному на гибель из-за ранения или недуга, поразившего его мозг.

Он был суров, третировал людей, равнодушных к науке, обывателей от науки, гневно обрушивался на слабых духом сторонников своих, боявшихся отстаивать новое, готовых примириться с давно сложившимися, устаревшими «традициями» хирургии.

И друзья Бурденко, и враги его понимали: этот человек никогда не отступит, если правда на его стороне. Несмотря на то что он был прямодушен, резок, язвителен, порой даже груб в обращении со своими противниками, с виновниками отсталости и консерватизма в работе врача, его любили, как можно любить только настоящих энтузиастов науки. Когда Бурденко уезжал из Воронежа в Москву, его несли к поезду на руках.

В Москве открылись блестящие возможности для продолжения творческой работы Бурденко. В 1929 году он вместе с В. В. Крамером создал небольшую клинику, где была заложена научная основа выдающихся открытий, которые побудили Советское правительство создать в ту пору нынешний научно-исследовательский институт нейрохирургии.

Николая Ниловича Бурденко нельзя назвать творцом нейрохирургии, ибо и во Франции, и в Швеции, и в Америке существовало тогда несколько подобных ему виртуозов в области мозговых операций. Но они оставались только виртуозами-одиночками, а Бурденко стремился к большему — он открывал непреложные законы нейрохирургии, на основе которых мог передать свое выдающееся искусство всей массе врачей, продвинуть его в широкую медицинскую практику.

В чем основа его учения? Он создал метод комплексного обследования больного. Мозг — это не печень, которую можно прощупать рукой; не почки, состояние которых можно проверить анализом мочи. Мозг скрыт под черепной коробкой, он недоступен для прямого исследования. Бурденко нашел возможность распознавать нарушения в полости мозга с помощью коллектива врачей-специалистов, получающих сигналы о явлениях в области зрения, слуха, обмена веществ, нервной деятельности и сводящих их воедино для получения окончательного диагноза. Он ввел в практику предварительные диагностические операции. Он усовершенствовал метод введения воздуха в полости мозга для получения контрастных рентгеновских снимков, на которых ясно видны нарушения и смещения в этих полостях.

В институте Бурденко создан был целый комплекс специальных кабинетов и лабораторий, объединенных одной общей целью — понять явления, происходящие в мозгу больного. Один молодой врач, пробывший в институте три дня, сказал однажды Михаилу Юрьевичу Раппопорту, возглавлявшему невропатологический сектор:

— Знаете, что мне напоминает институт Бурденко? Художественный театр. Знаете почему? Здесь все роли значимы. И не поймешь, кто же здесь самый главный. Все самые главные.

Это правда. Но для этого должен был появиться такой Станиславский в области мозговой хирургии, как Николай Нилович Бурденко.

Бурденко специализировался в неизведанной области медицинской науки, он был энтузиастом, фанатиком нейрохирургии, шел далеко впереди многих и многих, был суров, не искал популярности, но знала его вся страна, любили его все, кто работал с ним, изучал его труды, прикасался к тому новому, что подвигом всей жизни он добывал для науки.

У него сразу возникал контакт с любой аудиторией. Во всех лекциях и выступлениях форма изложения была у него предельно простой и ясной, как бы ни был труден и сложен предмет разговора. Все люди могут договориться, понять друг друга, когда смотрят в корень вещей. А Бурденко всегда смотрел в корень вещей.

...Но вернемся в операционную. Я никогда не забуду той операции, хотя свидетелем ее был почти три десятилетия назад. До сих пор вижу руки Бурденко, с виду грубоватые, толстые, мясистые, какие могут быть и у крестьянина, и у гениального скульптора, и в то же время необыкновенно нежные и точные в каждом движении, быстрые и отзывчивые, словно размышляющие, мгновенно превращающие в действие ту сосредоточенную и вдохновенную работу мысли, которая целиком и безраздельно захватывала Бурденко во время операции.

Нет, не только во время операции. Я бывал у Николая Ниловича дома и знал существовавший там закон, строжайший, непреложный: утром накануне предстоявшей серьезной операции воцарялась в доме абсолютная тишина. Все говорили вполголоса, старались меньше ходить, стучать дверьми, вообще напоминать о своем присутствии. А там, в кабинете, ходил из угла в угол молчаливый, ушедший в себя, отрешенный от всего постороннего старый уже человек, почти глухой от давних ранений на фронте, видевший много тяжелого в жизни. В эти часы он жил только будущей операцией, предвосхищал ее всю от начала до конца, видел перед собой скрытую, сложную жизнь человеческого мозга, нарушенную травмой или таинственным недугом. Это были часы огромного напряжения мысли, интуиции, воли. Да, именно воли, ибо порою бывало так, что никаких надежд на спасение человека не оставалось, а Бурденко шел на невозможное, невероятное, немыслимое, покорял всех своей верой в могущество науки и добивался победы.

Так, в молчаливой тишине, проходило утро в канун операции. Собственно, это была уже сама операция, только происходила она в уме хирурга, заранее предугадывавшего неожиданности, тревоги, опасности, которые могут настигнуть его у изголовья больного, чей мозг обнажен и трепещет под ножом хирурга.

И вот у операционного стола я наблюдаю за ним. Мне страшно. Близкая к обмороку истома охватывает меня. Страшно видеть живой мозг, рассеченный стальным лезвием, которое неотвратимо проникает все дальше, все глубже, вторгаясь в драгоценный и хрупкий источник